Каменные клены

он назвал меня луэллином в честь покойника, лежащего в узорном гробу в захолустном лланрусте, [38] где они с матерью проводили одну из медовых суббот, кроша сливовый пудинг в гостиничной постели, он мог назвать меня родри или мервином, но выбрал мне имя добродушного рогоносца, повесившего соперника на ближнем болоте, но простившего никчемную жену

если это он выбрал мне имя, разумеется, ведь подтверждения этому я до сих пор не получил

***

я вижу, как он сидит в своем захламленном бэксфордском доме, где я ни разу не был, и пишет мне это предпоследнее — декабрьское — письмо, громоздкий радиатор шипит и щелкает, за окном постукивают на ветру обледенелые простыни на веревке, на столе разложены и сколоты крупными скрепками стопки счетов за драп и твид, габардин и букле, письма от поставщиков, сухие цветы, похожие на метлу из ракитника, залитый воском подсвечник на львиных лапах — с тех пор, как отец остался один, все подсвечники в доме выглядят чугунными

он пишет мне по воскресеньям, когда его магазин закрыт, и в конце каждого письма ставит свою разлохмаченную купеческую подпись, а это письмо пришло в четверг, в нем было про овсяную рождественскую лепешку с дыркой посередине, которую ему принесла соседка, и ветку падуба, которую он сам подвесил над дверью

я сразу представил себе горстку людей у сен-поля, собравшихся затемно на утреннюю обедню, всех этих нарядных ирландских старух с толстыми свечами в серебряной фольге, темный мох и лишайник их непокрытых волос, иней на каменной церковной кладке, сомкнутые ряды могильных плит с полустертыми именами, и решил прочитать письмо до конца

дорогой мой сын, говорилось дальше в письме, в одной китайской книге сказано, что овцы на севере вырастают прямо из земли, ягнята всходят как трава, а пуповина у них уходит глубоко в землю, и перерезать ее нельзя — можно только заставить ее порваться, напугав ягненка громким криком, чтобы он побежал, в стадо такой ягненок уже не вернется, но станет пастись поодаль, покуда не повзрослеет

я напугал тебя громким криком и порвал твою пуповину, и вот уже двадцать восемь лет как ты пасешься в стороне, не желая признавать меня родней — не пора ли тебе повзрослеть?

***

писателя из меня не вышло, учителя тоже не вышло, даже душевнобольного толком не вышло, хотя доктор майер очень старался

я принес свое железо в холодную кузню, говорит отец сыну в одном старом романе, желая показать, что он разочарован в своем наследнике, а вот мой отец не нуждался в метафорах, он вообще со мной не разговаривал

то есть, последний раз он разговаривал со мной в декабре семьдесят девятого, у себя на новой квартире, между кухонной полкой и диваном — поговорил и отправил меня домой на последнем промерзлом автобусе, в котором я был один, и шофер выключил отопление: наверное, злился, что в праздник приходится работать

целый день я думаю о железных крицах из раскопок дур-шаррукина [39]: ассирийцы хранили их в сокровищницах, будто золотые слитки или жемчуг, и железки были так убедительны, что через три тысячи лет нашли себе место в лувре, и в них никто не сомневается, а во мне все сомневаются, даже те, в ком я сам сомневаюсь

напрасное железо на остывшей наковальне, виноватые меха, запьянцовский мучительный молот — я кромешно пью и мало читаю, может, в этом дело?

раньше я читал по книге в день, иногда даже по две, я читал все подряд — даже несносного парацельса, в конце концов я перестал отличать щипцы для сахара от кантовского устройства для снимания чулок, а элементарное тело от сидерального, разозлился и вовсе перестал читать

Дневник Саши Сонли. 2008

Mы сядем с тобою ветер

на этот камушек смерти. [40]

Двадцать восьмое июня.

Хорошенькое дело — выйти из дома, чтобы спуститься к морю в рассуждении выпить чаю по дороге, пройти по скользкой от ночного дождя террасе, гирлянду лампочек погасив на ходу, и вспомнить, что чаю выпить негде, теперь уж точно негде. Резные красные двери чайной для меня закрылись, хотя я ничего плохого не сделала Гвенивер Маунт-Леви, а на Харбор-роуд мне наливают холодный чай, хотя я ничего плохого не сделала хозяину Лейфу.

Как, впрочем, и никому другому в этом городе.

Выйти и смотреть, как в небе занимается холодная синева, как мелкое лимонное солнце выпрастывается из холмов понемногу, а прибитые тяжелой росой ветки можжевельника поблескивают там и тут, точно серебряные ложки, забытые в саду после вечеринки.