Каменные клены

никакого предателя дрессера в хенли нет и не было, с этим я готов смириться, это фантом, думал я, ворочаясь в неудобной кровати, последний смотритель из хенли лежит иод гранитной плитой с цифрами 1899–1937, ладно, бог с ним, со смотрителем, но почему в последних записях не было ни слова обо мне?

с другой стороны — а что обо мне писать-то? я все больше напоминаю себе хладни — фигуру, созданную песком, стеклом и чужими вибрациями, мои круги и кривые не подчиняются формулам, они хороши собой и бесполезны, будто платоновское знание без благодати, или нет — как махатмы, живущие вдали от мира

когда администратор армстронг показал мне заброшенное кладбище с видом на гостиницу красный лев и я прочитал надпись на плите, присев на корточки и как следует протерев очки, мне стало жаль дрессера, на глазах рассыпавшегося в довоенную пыль, я уже успел к нему привыкнуть

мне было жаль глена ливи, утонувшего в тине, и младшую, сгинувшую не то в озерном краю, не то в болотах алапулаи, и хедду, застрявшую в керальской ловушке, но больше всех мне было жаль миссис сонли, вынужденную блуждать по коридорам каменных кленов, пытаясь достучаться до своей пасмурной дочери

я чувствовал себя как тот парень у йейтса, которому предстояло сшить книгу из пергамента, взять ее на перекресток и выкликать своих знакомых духов — спросить у первого из них его имя и записать это имя на первой странице книги, затем спросить второго, и записать то имя на второй странице, и так далее — пока у него не наберется достаточно демонов, только пергамент я собирался не сшить, а украсть

я собирался сделать это завтра же: вытащить из ящика бюро, из-под подушки, из шляпной коробки, увезти домой и прочитать от корки до корки, очертив лунный круг пшеничной мукой — пускай себе духи топчутся за белой линией, швыряют огненные шары или катаются, будто клоки паленой шерсти

***

не буду врать, я понял, что за сила тащит меня в вишгард, будто тело убитого гектора за колесницей ахилла

удивление, вот это что!

саша удивляет мой разум — потому что он воспален и сочится любопытством, будто нефтью из бедной земли, и мое тело — потому что оно отзывается на запах мяты и фенхеля — или кориандра? — с глупым гальваническим упорством

как я удивился, господи боже мой, когда вчера, усевшись напротив меня за чайным столом, она взяла мою руку, вынула чашку из пальцев, поставила свою левую руку рядом, на локоток — так делают разгоряченные посетители в пабах, намереваясь побороться — и медленно, пуговица за пуговицей, пристегнула свой рукав к моему

какое-то время мы сидели соединенные рукавами, не глядя друг на друга, было так тихо, что я не выдержал и сказал что-то хриплое и незначительное

не странно ли, что вы, с этой вашей флорентийской косой и веснушками, носите мужские рубашки? сказал я, в это так же трудно поверить, как в то, что рыцари времен карла пятого носили льняные чепцы, вышитые бутонами и птицами, — прямо так и сказал, ни разу не сбившись, и она потерлась виском о мое пристегнутое запястье

я сразу осмелел и протянул руку к ее волосам, такую краску вермеер смешивал с белилами, чтобы обозначить тени на старой штукатурке, волосы оказались мягче, чем я думал, и я снова удивился

удивление заполнило меня всего, так вода заполняет тонущий корабль, проникая в каждую полость, даже туда, где и пыли-то раньше не водилось, я чувствовал, как голова дракона касается воды, полосатый парус сминается в тряпку, блестящие щиты осыпаются монетами, еще секунда, и дракар увязнет в иле по самую ватерлинию, подумал я, так вот что имел в виду марциал, когда сказал crede mini, non est mentula quod digitus, впрочем, куда там, я и пальцем не смог бы пошевелить

Лицевой травник

1992

Есть трава ахтоном в четыре цвета: червлен, зелен, синь, багров. Аще на бой пойдешь — возьми с собою: напрасных ран Бог хранит, не страшитса конь; или на суд пойдешь — возьми с собою: и великих чинов тебя полюбят люди.

Хедда и раньше-то была сонливой, меланхоличной женщиной, привыкшей к размеренному дню в сельском магазинчике, не готовой к гостиничным хлопотам, не готовой терпеть в дому угрюмую падчерицу, не готовой любить отца Саши так, как следовало, а теперь, когда «Клены» на глазах приходили в запустение, она и вовсе расклеилась.

Теперь Саша страдала сразу от двух грубых, зияющих чернотой, дырок в привычной стене детства — недолюбленности и стыда за отца, который согласился на недолюбленность и, похоже, смирился с ней без труда.