Каменный ангел

Я опускаю голову, пытаясь укрыться от их пристальных взглядов, но дальше бежать некуда, и теперь я понимаю, что нигде в этом доме, в моем собственном доме, мне не спрятаться. А я-то всю жизнь считала, что насилие возможно только над телом.

Почему я не знала про мокрую постель? Как я могла не заметить?

— Простите меня, — смущенно говорит Дорис — может, хочет сделать пытку совсем невыносимой, а может, просто не ведает, что творит, ведь ей придется прожить еще лет тридцать, чтобы побывать в моей шкуре.

— Мама, — густой, решительный голос Марвина. — Все это не суть важно. Важно то, что в доме престарелых ты получишь необходимый уход и найдешь друзей своего возраста…

Он повторяет текст объявления. Несмотря на обстоятельства, я не могу сдержать улыбки. Он так неоригинален. Газетные слова снисходят на меня, как откровение.

— Вспомните, с какой любовью заботилась о вас она, и позвольте нам окружить ее заботой сейчас — она этого заслуживает.

Я смеюсь, запрокинув голову. Дыхание сбивается, я прекращаю смеяться и вижу его лицо. Мне кажется или ему и вправду больно?

— Мне тоже нелегко, — говорит Марвин. — Не ожидал я, что ты так к этому отнесешься. Я там был. Дорис не врет. Там уютно и красиво. Всем так было бы лучше, поверь мне.

— Удовольствие недешевое, — говорит Дорис. — Но деньги у вас есть, слава Богу, на кого же их еще тратить, как не на вас?

— Это за городом, — говорит Марвин. — Вокруг — кедры и ольха, на территории — ухоженный сад.

— Который, полагаю, усеян петуньями.

— Чем?

— Петуньями.

— Мы бы навещали тебя каждые выходные, — говорит Марвин.

Я беру себя в руки и призываю на помощь все свои силы. Я намереваюсь говорить с достоинством. Никаких упреков, просто скажу свое слово четко и ясно. Но на деле выходит иначе:

— Будь на твоем месте Джон, он ни за что бы не сдал мать в богадельню.

— Хорошенькая богадельня! — вскрикивает Дорис. — Знали бы вы, сколько это стоит…

— Ты мыслишь по старинке, — говорит Марвин. — Теперь такие заведения уже не те, что раньше. Их же проверяют. Это… это вроде как гостиница. А Джон…

Тон его меняется, он больше не говорит резко, съедая концовки фраз.

— Что Джон? Что ты хотел сказать?

— Не буду об этом. Не время.

— Не будешь? Тогда слушай: он бы так со мной не поступил, ни за что не поступил.

— Думаешь? А с отцом, значит, он обошелся благородно?

— Он был с ним, — говорю я. — Он хотя бы к нему поехал.

— О Господи, ну да, — тяжело говорит Марвин. — Поехал, поехал.

— Марв… — встревает Дорис. — Ну куда вас понесло? И так тяжело, а они еще старое поминать взялись.

Действительно, старое.

— Я сыта вами по горло. Я не поеду. Не поеду я туда. Моего согласия вы не получите.

— На следующей неделе ты идешь к врачу, — говорит Марвин. — Не хотим на тебя давить, мама, но если доктор Корби посчитает, что так лучше…

Могут ли они меня заставить? Я перевожу взгляд с одного на другого и понимаю, что в борьбе со мной они едины. Лица их выражают твердую решимость. Я уже не уверена в своих правах. Как здесь правильнее поступить, какие у меня права? Можно ли нанять против сына адвоката? Где его найти? В телефонном справочнике? Как давно я не занималась такими вопросами.

— Вынуждая меня, вы подписываете мне смертный приговор — надеюсь, вы отдаете себе в этом отчет. Я не продержусь и месяца, даже недели, так и знайте…

Гром моего голоса приковал их к месту. И вот, когда победа уже близка, я даю слабину. Вся моя туша сотрясается, жир на ребрах скачет вверх-вниз, из глаз позорно хлещут слезы.

— Как мне оставить мой дом, мои веши? Это низко, это подло, за что вы так со мной?

— Не надо, мама, — говорит Марвин.

— Ладно, ладно, — говорит Дорис. — Успокойтесь.

Немного придя в себя, я вижу сквозь веер пальцев, что напугала их. Вот и хорошо. Поделом им. Надеюсь, они напуганы до смерти.

— Давай пока закроем вопрос, — говорит Марвин. — Посмотрим. Поживем — увидим. Не расстраивайся так, мама.

— Я надеялась все решить, — блеет Дорис.

— Черт возьми, уже почти полночь, — говорит Марвин. — Мне завтра на работу.

Она видит, что поезд ушел, и старается сделать хорошую мину при плохой игре, заботливо взбивая мои подушки.

— Сейчас вам надо хорошо отдохнуть, — говорит она мне. — Остынем маленько, тогда и решим, что делать.

Марвин уходит. Она помогает мне надеть ночную рубашку. Как же противна мне эта необходимость держаться за ее руку, позволять ей стягивать с меня платье, расстегивать и снимать корсет и видеть мою опухшую плоть в синих венах и покрытый волосами треугольник, бессмысленно-упрямо доказывающий мою уже бывшую принадлежность к женскому роду.

— Спокойной ночи, — говорит она. — Приятных снов.

Приятных снов. Какие могут быть сны после такого? Я ворочаюсь. Как ни повернись, все неудобно, глаз не сомкнуть. Постепенно я все глубже и глубже проваливаюсь в туман или дурман полусна. Вдруг меня настораживает одна из теней, обитающих в сером мирке, где я отчаянно молю сон сжалиться надо мной. Мокрые, зловонные простыни, внушает мне тень голосом Дорис.