Каменный ангел

Постройка являет собою хранилище всевозможных останков и всякой всячины, словно это не заброшенная много лет назад рыбоконсервная фабрика, а сундук старого моряка-великана. В единственном огромном помещении — высокие, массивные стропила, как в коровнике. Пол устлан досками, почерневшими от темного масла и рыбьей крови. Проржавевшие и утратившие былой вид инструменты беспорядочно разбросаны, как будто кто-то собирался за ними вернуться, а потом передумал. В углах — пеньковые канаты, напоминающие уставших змей, вялых и неспособных более сворачиваться кольцами, как положено. Деревянные ящики, некогда аккуратно составленные один на другой, а теперь разбросанные по всему полу, до сих пор подписаны благородными названиями: «Отборная нерка», «Лучший кижуч». Рыбацкие сети, развешанные по бочкам, словно занавески, или разложенные на полу влажными затхлыми складками, по всей видимости, оставил последний рыбак, принесший сюда свой улов. Некоторые из них отлично просохли, а если их потрясти, на пол летят лишь сухие крылья усопших мотыльков. Не ахти какое одеяло, но все лучше, чем ничего.

В дальнем конце длинного помещения я вижу заброшенную рыбацкую лодку на возвышении из плит: без внутренностей, без снастей, с облупленной синей краской. Это даже не лодка-призрак. Пожалуй, таким вот скелетом выглядела потрепанная морем ладья, на которой много веков назад отправлялся в последний путь мертвый викинг. Не нравится мне эта лодка. Устроюсь-ка я здесь, среди ящиков и сетей.

Вот горка морских раковин. Кто-то собирался взять их домой на пепельницы и забыл. Внутри у них — песок, прощальный подарок моря. Снаружи бледно-коричневые ракушки украшены причудливыми полосками и бороздками. Я подбираю их и верчу в руках, ощупывая грубую поверхность и гладь перламутра внутри.

Все, что мне нужно, у меня есть. Перевернутый ящик — это стол, другой послужит стулом. Я накрываю на ужин и ем. После ужина еще светло, и я вижу в раковине у моих ног штук пять майских жуков. Я трогаю их ногтем. Они мертвы. После смерти, однако, они ничуть не потускнели. Спинки у них зеленые и блестящие, с четкой металлической линией по центру, а брюшки отливают чистой медью. Раз уж я нашла драгоценности, надо их надеть. Ну а почему бы и нет — здесь некому сказать, что я сошла с ума. Я снимаю шляпу — для этой обстановки мой строгий головной убор с растущими на нем цветами все равно не подходит. Затем старательно украшаю волосы нефритом и медью. Смотрюсь в зеркальце в моем кошельке. Мне нравится. Украшения оживляют седину, преображают меня. Я сижу прямо и неподвижно, сложив руки на коленях, — королева бабочек, владычица уховерток.

Внезапно меня накрывает волна усталости, а постоянная боль в груди заставляет обратить на себя внимание. Стопы опухли от тесных туфель, а тяжелые вены горят, как длиннющие волдыри. Я выдохлась за день, хоть и ничего не делала, всего-то немного прогулялась. Не могу вспомнить, чем я занималась утром. Ходила в лес? Или это было после обеда? Это не важно, но сам факт, что я не помню, меня раздражает. Я напрягаю память, но утро остается для меня тайной. Может быть, я убиралась в том, другом доме. Не выношу грязных домов.

Мне становится дурно, кружится голова. Ну вот. Свершилось. Я упала со своего ящика и теперь сижу на полу, растопырив прямые, как палки, ноги и держась руками за свой шарообразный живот, как будто, если я его отпущу, он оторвется и уплывет ввысь.

В помещении летает чайка. Я слышу, как она хлопает и шуршит крыльями, взлетая и садясь. Она испуганно мечется, но не может выбраться из ловушки. Ненавижу птиц в доме. В своей панике они противоестественны. Если она заденет меня, я этого не вынесу. Птица в доме — смерть в доме, так мы говорили раньше. Чушь, конечно. Но эти птичьи трепыхания пугают меня, вызывают отвращение. Вот чайка резко планирует вниз, как ястреб на охоте, и, не соображая, что делаю, я кидаю в нее ящик из-под рыбы, надеясь спугнуть эту тварь. К моему ужасу, ящик попадает прямо в птицу, и она падает. С пронзительным криком, волоча за собой окровавленное крыло, она проползает совсем рядом со мной — я могла бы дотянуться до нее рукой. Получается, я сломала ей крыло? Может, мне ее убить? Если бы я услышала эту историю от кого-то или представила такое сама, находясь за много миль отсюда, я бы хоть немного, но пожалела раненую птаху, отдавая дань уважения красоте ее стремительного полета. Но сейчас я хочу одного: избавиться от нее, закрыть ее клюв, чтобы не слышать этого крика. Я бы с радостью ее убила, но не могу заставить себя приблизиться к ней.

Будь здесь Марвин, он бы нашел выход. Он человек действия. Всегда знает, как быть. Морская чайка — исключительно сильная птица. Она никогда не успокоится. Она дергается, наполовину поднимается, снова падает, бьется об пол в приступе ярости оттого, что не может выполнить поставленную перед ней природой задачу. Наконец, она вскарабкивается на гору сетей и бьется там в конвульсиях. Я в оцепенении. Ну почему я должна сидеть здесь и слушать все это?