Каменный Кулак и мешок смерти

– Пусть лучше меч переломится на родной земле, чем в походе, – отвечал Эгиль на вопросы о том, не жаль ли ему понапрасну терзать железо.

Ничуть не меньше заботы являл Эгиль своей броне. Он мог седмицу напролет проверять свою кольчугу кольцо за кольцом. Что уж ратарь там высматривал – неведомо, но время от времени он цокал языком и почти с удовольствием помечал ущербное звено дегтем. Осмотрев весь доспех, бывший дружинник Ларса спешил в кузницу и во время всей работы не спускал глаз с наковальни.

И уж вовсе трепетно обходился Эгиль со своим шлемом. Тяжелая луковица шишака была оплетена железными полосами, точно лошадь упряжью. И вот их-то и украшал копьемет узорами тончайшей чеканки. Священные руны переплетались в ней с крылатыми змеями, волчьими пастями и вздыбленными медведями. И вся эта лепота громоздилась среди ветвей Мирового Ясеня.

С разговора о шлеме и началась приязнь, почти дружба Волькши и сурового Скаллагримсона. Венед вежливо попросил посмотреть его, норманн нехотя снизошел. Стоило Варглобу разобрать пару ниток рун, как ему стало ясно, что Эгиль слагает на своем шлеме послание всепомнящей Саге.[53] Повесть о своей жизни выбивал он на полосах, оплетавших толстостенный железный шишак.

– Не мало ли места ты оставил для будущих подвигов? – тихо спросил Волкан уппландского ратаря, возвращая шлем. – Уж не собираешься ли ты в Валхалу со дня на день?

Норманн удивился такой осведомленности парнишки, а на вопрос про Валхалу ответил, что по необходимости добавит еще полос.

С того самого дня между матерым ратарем и безбородым юнцом установилось особое бессловесное понимание и безусловное уважение, свойственное двум мужчинам, которые знают, для чего они оба топчут землю. Эгиль шел к своей Славе, Волькша уводил таких, как Скаллагримсон, прочь от волховских земель. И им пока было по пути.

Норманнский копьемет с полуслова понял просьбу Волькши и сказал, что проводит его к самому лучшему златокузнецу на берегах Мэларена, да и, пожалуй, во всем Уппланде.

– До того как я сам выучился чеканить по шлему, я частенько прибегал к его услугам, – сказал он, когда садился в лодку вместе с Кнутневым.

– Он узорил налобник? – спросил Варглоб.

– А ты как догадался? – удивился Эгиль.

Годинович хотел сказать, что там вязь намного вычурнее, чем на остальных пластинах, но не стал обижать норманна, который ко времени их разговора уже набил руку и работал не хуже… не сильно хуже златокузнеца.

– Там написано, откуда ты родом и как попал на Бирку, – честно глядя в глаза ратарю, ответил Варглоб. – Понятное дело, это чеканил еще не ты.

Эгиль усмехнулся и хлопнул парня по плечу. От такого проявления дружбы Волькша поморщился: тяжела была норманнская десница.

На весла сели оба. Хоть и взялся Скаллагримсон только показывать дорогу, о том, чтобы прохлаждаться на корме, он и слышать не захотел.

Когда лодка вышла в пролив между Биркой и островом Знати, Эгиль несколько раз сильно взмахнул своим веслом и развернул посудину на восток.

– Разве нам не на Адельсён? – удивился Волькша.

– Нет, в Екебю[54] на Екерё, – ответил норманн. – В Ховгордене[55] таких умельцев нет. Тем златокузнецам, что вокруг Ларса увиваются, только бы цепи золотые вить с большой палец толщиной да смарагды с яхонтами[56] в перстни вделывать без затей. А то, что на погляд их работа яичной скорлупы не стоит, так это им невдомек. Главное их стремление – чтобы было побольше золота да самоцветов.

Странно было слышать такие слова от человека, который вообще не носил никаких украшений, кроме железных блях. Но спорить с ним Волькша не стал.

– Terve, herrat, – приветствовал их появление низенький косматый человечек, похожий на прижившегося в человечьем миру лешачка.

– Вы – эстин? – удивился Волькша на языке рыбаков устья Наровы.

Глаза златокузнеца вспыхнули неподдельной радостью.

– Да какой уж я теперь эстин, – улыбался он. – Так… Родной язык иногда с натугой вспоминаю. Дети вон только из-под палки на эстинском изъясняются, а так все больше на свеонском.

Чем дольше говорил умелец, тем меньше понимал его Волькша. То ли был он родом не с берегов Наровы, то ли за годы на чужбине все слова перемешались в его голове, но его язык был похож на водьский гораздо меньше, чем эстинский, который мог уразуметь Годинович. Однако Варглоб улыбался что было сил и понимающе кивал головой.

– Тынто, у венеда к тебе дело, – бесцеремонно прервал Эгиль кудахтанье златокузнеца.

– Кто здесь венед? – завертел головой тот. Было забавно слышать свейские слова с цоканьем и перекатами, над которыми когда-то так потешался Волькшин старший брат Торх.

– Я венед, – сознался Волькша.

– А откуда знаешь мой язык? – спросил Тынто. Прежняя радость эстина растаяла подобно капле меда в чаше воды.

– Старец Укко сподобил, – не удержался Волкан и помянул бога, почитаемого всей сумью, водью и карелой. – Брат мой без малого год прожил в учениках эстинского умельца.

– А в каких местах? – опять оживился златокузнец.