Каменный Кулак и мешок смерти

Кровавое благополучие калечило свеев и гётов хуже черного мора. Юнцы стали считать зазорным вообще прикасаться к земле или к промысловому сручью.[198] На дворах бонде всю работу делали фольки. Мена на невольников упала так низко, что иногда троих пленных отдавали за свинью. Прибить работника за нерадивый труд стало едва ли не делом чести. И в то же время многие землепашцы разорялись: кому нужны плоды скудной северной земли, когда, что ни год, драккары и кнорры шёрёвернов привозят из-за моря белые хлебы и красное вино, тучных свиней и красивые одежды? Золота и серебра, дивных тканей и утвари на Бирке было столько, что двор конунга мерк перед лицом этого холодного, насквозь каменного острова.

И только чудо удерживало новоявленных викингов от походов на восток. Впрочем, Волькша довольно быстро нашел этому объяснение: из уст в уста передавались былицы о том, что Хрольф-мореход десять лет едва сводил концы с концами, промышляя разбоем на востоке, а стоило ему оборотиться лицом на запад, как золото само потекло в руки к Гастингу, Непобедимому Гастингу и его выученику Бьёрну, которого все чаще называли Железный Бок. Седые скальды не забывали помянуть в своих песнях и Стейна Кнутнева. Вот только, воспевая его подвиги, белобородые превратили Кнутнева в могучего и не знающего пощады великана, ни дать, ни взять Большой Рун с двумя валунами вместо кулаков.

Бредя сквозь кровавое варяжское затмение, взирая на бесконечный и безумный обряд их алчности, Волькша и правда мог бы превратиться в нелюдя от боли за творимое зло. И так уже вся многочисленная Хрольфова русь сторонилась его. И пусть гребцы и хольды делали это из почтения, из нежелания досаждать Великому Трувору, живому воплощению Одина, его одиночество было порой самым жестоким испытанием. Олькша, конечно, пытался время от времени растормошить своего соплеменника, но Рыжий Лют за эти годы превратился в варяга до мозга костей. Рыжий громила жил бесконечными походами, он бредил битвами, он упивался сечей не меньше, чем захваченным вином или женщинами, взятыми силой. Так что венедская речь промеж ними звучала все реже и реже, а разговоры становились все короче и короче. И все дальше и дальше уходил Волкан в диковатую пустошь своего одиночества.

Потому-то всегда, стоило только шёрёвернскому тингу возгласить конец очередного похода, Стейн Кнутнев требовал, чтобы его отвезли на Бирку. Первые годы Хрольф пытался уговаривать Варга, стыдить за привязанность к одной юбке, но потом смирился и беспрекословно делал все, как просил его хольд из хольдов, его посланец Удачи, его Тюр, его Один.

И только поднявшись в горницу своего дома, обняв свою горячо любимую супругу, вкусив меда ее уст и сливочной неги ее тела, Волькша начинал оттаивать. Иногда от боли, с которой сердце Годиновича возвращалось из ледяного плена судьбы Великого Воина обратно к человеческой жизни, по ночам его глаза сочились холодными и пресными слезами. И тогда Эрна привлекала его голову себе на грудь и долго гладила по волосам, после чего принималась потешать его смешными былицами о проказах детей, которых за эти годы у Кнутнева родилось еще трое: близнецы Готтин, в честь Годины, и Зильберт, в честь отца Эрны, и младшая дочь Урсула, названная в память Эрниной матери. Все Волькшины карапузы, коих он любил до беспамятства, были шустры и башковиты с пеленок, так что сказок про их проделки было хоть отбавляй. Сначала Годинович внимал рассказам жены молча, затем начинал улыбаться и подхихикивать, и вот уже горячие и соленые слезы счастья катились по обветренным щекам невольника своей стези…

За эти годы Годинович неоднократно спрашивал жену, не нужны ли ей фольки для домашней работы. И каждый раз получал один и тот же ответ:

– Не надо. И даже не говори мне об этом! Варг, возлюбленный мой супруг и господин, ты уж позволь мне холить этот дом самой. Я хочу, чтобы все, что делается в твоем доме, делалось моими руками и ничьими больше. У тебя ведь нет ни поля, ни лавки, ни промысла, так что все, чем я могу показать тебе свою любовь, – это содержать в заботе и порядке твой дом и твоих детей. Поверь мне, если я не буду работать по дому или же не стану приглядывать за детьми, то я от стыда и тоски не смогу спать, есть и стану тощая, как сушеная рыба. Разве ты этого хочешь?

Услыхав слово «господин», которое много лет назад в устах Эрны так ранило его душу, Волькша хмурился, но тут же понимал, что теперь оно звучит иначе.

– К тому же, – игриво продолжала ругийка. – если в доме появится посторонний, я не смогу ласкать тебя так же жарко, как теперь.