Каменный мост

– Готовились люди, – снизу тяжело поднимался старый… сильно хватаясь за перила. – Песочек, цветы… Вос-стана-авливали картину… Цветочки это я сказал убрать. – Он поднялся, краснолицый ветеран-физрук, сутулый, с высохшими и провисшими плечами, нарядился в белые кроссовки, синие мягкие штаны с лампасами и молодую красную майку, под которую уходила золотая цепочка на загорелой груди; он хрипел, дребезжал – обычный непростуженный голос, долетающий до середины ковра, ринга, поля, конца бассейна, он приближался – примятый, сломанный нос, ультрамодная щетинистая стрижка с безукоризненным пробором, с трудом поворачивающаяся в стороны голова, – издали выставил корявые борцовские руки, подгреб ближе и обнял: здравствуй – и наставил на меня крохотные полузанавешенные старческие глазки. – А ты тоже изменился… Дай-ка я на тебя посмотрю. Не мальчик. Солдатиков все собираешь? Были мы тут в Китае на сборах, хотел купить, а вспомнил – ты ж только русских. Майку привез. А то говоришь, я жадный. Да забыл взять. Телевизионщики, туды их мать, уже прибегали… Глянь, ничего, что я тут – похулиганил? – Он хитро сморщился, угадывая: понравится? нет? – на освещенной до белого набережной выставили пару носилок, накрытых простынями, из-под простыней торчали босые ноги. – Я как мыслил, – хрустели в физруке железные рычаги, собирая из звуков слова, слова с вязким грохотом ленточным транспортером подавались наружу. – Для впечатления! Никто не поймет: откуда, а спросить побоятся. И страх: а вдруг мы простыни снимем и попросим по одному подойти. Все знают: убийца подойдет – на трупе выступит кровь. А я попросил борца легкого веса с факультета единоборств и девочку гимнастку, Лена такая, кандидат в мастера, полежать за зачет – спокойные такие ребята, спортсмены, – они и уснут там. Не нравится? А если хочешь меня послушать: пусть будет!

Пора спускаться; он полз следом, грохоча непрерывно, как камнедробильный механизм:

– Да пойдем, а то скоро куранты. Я им говорю: зачем столько мест? Это ж не футбол! Ну, сколько там свидетелей – ну, десять. Самое большее – двадцать, – растопыривал пальцы, – вон их повели.

Телевизионщики выводили из автобуса людей с забинтованными лицами, свидетели в синих больничных халатах брели слепо, свободными им оставили уши и рты, каждого провожали (и руки оказались забинтованы), помогали переступать аппаратуру и обходить мачты освещения, вели к выстроенным амфитеатром ярко освещенным белым скамейкам, каждого на свое, пронумерованное синим числом место, и прихлопывали по плечам: садись здесь – заполнялись первые ряды, телевизионные засаленные люди пробовали звук, менялся свет – проходом меж рядов, на середину площадки вынесли три небольшие трибуны – сразу положу руки, чтобы не видна дрожь; я остановился: когда окажусь там, где все станет видно, я не увижу ничего за белым кругом полупустых рядов, забинтованных, поворачивающихся на звуки лиц – и я осматривался напоследок, поднимал голову на мост, к небу – звезды? – может быть, где-то она… нет, ее бы не пропустили, но вдруг кто-то есть, кроме нас.

– Пока толстый не подошел, опаздывает, туды его мать, как всегда, профессор! ты мне задачу поставь, правильно я понял твой настрой. – И физрук щекотно прошептал мне в ухо: – Валим Микояна?

– Ты что? Выясняем, как на самом деле.

– Да я так и понял! – захрипел физрук, быстро оглянувшись. – Выясняем, так сказать, обстоятельства, компетентные органы. – И дошептал: – И валим Микояна.

Я повернулся к нему:

– Ты не понял?! Мы устанавливаем ПРАВДУ! – И еле сдержался, не замахнулся, не крикнул!

Физрук смолк, словно что-то пережевывая, и обиженно отвернулся:

– Вот не можешь ты просто, без этих, своих… выебонов… – Еще помолчал. – Правду. Правду. Конечно, правду. Для чего я еще пришел. Только больше не приду. И позовешь – не пойду. Остарел, видно, не гожусь! Семьдесят шесть двенадцатого июня. Вышел из доверия. Зря я тебе майку из самого Китая вез. Злой ты стал такой последнее время, ничего тебе не скажи. Правда! Но как положено, перед стартом – рисуем план боя: какую правду? Для чего правду? Задаем направление. Чтоб от правды польза была. Если не так старый понял, скажи: валим Шахурина – и завалим Шахурина. А на меня не кричи. Здесь студенты мои лежат.

– Ты можешь понять?! – вцепился я в физрука, он горько качнул головой и вырвался, и рывком обнял нового – рыхлого, бледногубого с опрятной православной бородкой мужчину в сверкающем костюме:

– Всегда ждем – профессора! Заставляешь, гад, нервничать. Вот-вот же пробьет!

– Добрый всем вечер! – профессор недоверчиво, с плохим предчувствием отдал девушке с телевидения кожаный портфель, отключил мобильник, отдал и его. – На сколько сегодня? Час, полтора? Утром лечу в Екатеринбург к клиенту. Да, все возимся с телекомом. Отдыхали? А загар свежий. А вы как всегда, – он еще раз с удовольствием приобнял физрука, – загорелый, красивый… Молодой! А прическа! – с восторгом щекотал пальцами по строго расположенной седине. – Люблю это дело, надо было мне в парикмахеры…

Физрук вкрадчиво прохрипел: