Каменный мост

– Как? Русая коса. Юбка, жакет. Немного посидели за столом… А где же Митя? Да вот он, мне показали. А я-то думала: если военный, то обязательно в форме! Деревня я была, «с Урала»! Компания шумная, разговор за столом развязный, а Митя молчал и крутил радиолу, что привез из Франции, – его через Францию вывозили из Испании после ранения в голову – пришлось трепанацию… Из-за ранения ему дали только орден Боевого Красного Знамени, а орден Ленина и Звезда Героя достались Родимцеву. И слава Богу, присваивал-то Штерн, и всех, кому присвоил, после его расстрела и посадили.

Тут еще приехал приятель из Англии, опоздал, ему налили штрафную, он поскользнулся в туалете, сломал ребро, его вытаскивали. Митя схватил флакон духов дать ему понюхать, чтоб пришел в себя, и выронил. Весь флакон вылил на меня! Он до сих пор, тот флакон, сохранился, – она дрогнувшей рукой показала куда-то мне за спину. – И ушел. Я: Петь, а где Митя? Встала и пошла за ним. Сама. И больше не ушла.

– Какая у него была комната? – куда ты за ним пришла.

– В одной комнате жил Петр, в небольшой. В другой Петрова. В третьей ее дети с прислугой. В четвертой – Дмитрий. Нескладная такая комната, – она, словно впервые, примерилась к ней будущей хозяйкой, – сорок пять метров. Висела картина – львы. Тахта, кровать деревянная и кресло, что Ленин дедушке подарил. Письменный стол. Мы на нем на юг уехали. Продали и на деньги эти поехали. Шкафы. Шифоньер – в музей отдала. Еще была стенка с оружием и портрет Суворова. Когда сын родился, мы заняли еще и столовую – не помещались. Тоже такую… нескладную.

Я понял, что тащу пустую сеть, и ждал, когда пройдет приличный кусок времени, понукая: а дальше-то что было?

– Я чертила у Новодевичьего, мы встречались на Пречистенке или на Крымской площади и все гуляли, гуляли… Такое время – март, апрель, май… Когда сделал предложение? – Она задумалась. – В письмах… Не помню! Где расписывались? Да нигде! Просто переехала к ним жить, да и все.

А в ЗАГС уже пошли в феврале, он приехал ненадолго, бежали пешком, мороз, помню, нос у него белый…

– Вы не сомневались, выходя замуж за человека вдвое старше вас? Больное сердце, трепанация…

Раскрасчица зыркнула на меня сквозь окуляры:

– Да я рада была… До потери сознательности.

…Уходил в девять, приходил в час ночи. Каким он был? Мог быть веселым. Для него главным словом было…

– Обязанность! – и сын испуганно глянул на маму.

– Нет. Романтика. Как сказала Фотиева, секретарь Ленина: из всей семьи выделялся только Митя. Слишком серьезный.

А для семьи он – дойная корова. Жил на стипендию; когда учился в академии, все деньги – в семью, а сам носил сапоги со шпорами, на обыкновенные денег не хватало. Его сослуживцы даже проверяли, – заговорила она таинственно, – подкладывали ему деньги в казарме на видное место, а номера записывали. А он – никогда не брал! Когда Митя в Испании служил, семья получала его зарплату.

– Так надо ж было кому-то получать, – осторожно вставил сын и ссутулился от крика:

– Можно было на счете оставлять!

Когда командовал полком, жил в казарме, спал на столе у себя в кабинете, ел в общей столовой. Только перед войной домик дали, он в письмах все мне расписывал. – Она похвалилась: – Письма я все сохранила и не показываю никому. Я и приехала к нему в Речицу под Гомель, не захотела жить с его родными…

Трепетал перед сыном. Ждал войну. Пусть лучше я отвоюю, чем Саша.

Сыну в годик присвоил звание ефрейтора, на коня сажал, собирался форму шить. И бурка у сына была…

Я подождал, но она не собиралась плакать. Оставалось уточнить существенную деталь:

– Он никогда не говорил, за что он вас полюбил.

– Нет. Сам удивлялся: за что ты меня полюбила?

– Все хотел спросить: что у вас там скребется в углу?

– Там у меня черепаха.

Сын вышел домучить меня к дверям:

– Тут приезжали испанцы. Я рассказал, чей я сын. Они знаете, что сказали? Они сказали: о-о-о! Сказали: снимаем шляпы перед таким человеком! А я собрал двоюродных сестер, – он гостеприимно очертил руками окружность, – и сказал: бабоньки, а все-таки я у вас главный, я глава клана! А они, – он выпучил глаза, – перестали со мной разговаривать!

Так она хранит конверты… Письма… Все, что подлинное осталось от Дмитрия Цурко, от самой себя, от Таси Петровой, неизвестное правдивое что-то, и не показывает никому, но, как любил повторять следователь по особо важным делам прокуратуры Советского Союза Александр Штейн, нет ничего страшнее машины дознания. Особенно когда надо убедить человека расстаться с неотъемлемой частью собственной жизни (я зажег маленький свет, на который вылезли погреться обе ручные руки в синеватых жилах, мозолистых буграх и редкой шерсти. Почитаем).

9 апреля. Москва

Голубчик мой милый, вчера я пришел домой растаявшим от нежности к Вам (они пока еще ходят на свидания). Ни читать, ни работать я не стал, а завалился спать и, прежде чем уснуть, вспоминал Вас, Ваше милое, дорогое лицо и пожалел, что мало пробыл с Вами. Целую Вас нежно, моя милая и родная. Скучаю без Вас каждую минуту. Ваш Д.

20 апреля. Москва