Каменный мост

Что мы знаем про Петра Ивановича Кирпичникова, зама члена ГКО «по вопросам вооружений», заместителя Берии? Присвоил «хорьх» немецкого посла Шуленбурга, сына назвал в честь Дзержинского – Феликс; мог ли зам, мошка просить Берию за сына? Или спросить: что хоть там натворил мой оболтус? Нет, молчал, страдал и ждал, как бы самого не убили в этом перевертыше. Обычно сперва – родителей, а потом детей, а здесь отцы готовились следом, лежали на бессонных ложах: что он там, наш, наговорит…

Предатель, гад, перебежчик Резун, подписавший свои книги «Суворов», с ненавистью проследил биографию «Руды» – Рафаэла Павловича Хмельницкого с баснословными подробностями – сам Руда врал или сын Артемчик, первый фантазер школы 175? С древности адъютант наркома Ворошилова «по особым поручениям», получил в подарок от императора (вот оно!) «парабеллум» с гравировкой «Моему другу Руде от Сталина» и восьмиместный «паккард». Повредив хребет (с Ворошиловым спасался от бомбежки на дрезине), Хмельницкий покинул фронт и развернул в парке имени Горького выставку образцов трофейного оружия, взяв в руки душепогубительное распределение легковых автомобилей побежденных армий. Сына опознали среди живых музейные старухи Дома правительства – семидесятилетний Артемчик кричал: где моя фамилия на мраморной доске жильцов – жертв сталинского произвола (за что же ты сидел, Артем?). Мог ли Руда просить Ворошилова? Маршал – единственный, кто говорил императору «ты», остальных давно убили. Но конница Ворошилова с пиками молодецки полегла еще в финскую, Ленинград и Волховский фронт умножили позор маршала на десять, ему, чтобы не расстрелять перед строем с оторванными погонами, выделили должность тыловой крысы. Стал бы он скрестись: «Коба…» ради…

Мог Бакулев? Главный хирург; уроженец села Успенское сидел за одной партой и пел в церковном хоре с Поскребышевым, тенью императора; за бильярдным столом подружился с коммунистическими аристократами: начальником тыла Хрулевым, адмиралом Кузнецовым, Василием Сталиным да Власиком, воеводой императорской охраны, – было к кому постучаться… Наверное, да. Но все-таки – нет. Кто он такой? Врач, холуй, врачей хватает, какая могла быть признательность за вчерашние истории болезней, он по жизни обязан… Нет, папа Бакулев не стучался и не кашлял в смущении в сенях… Что у нас на него? Удержался от вступления в партию (а то «сделаете из меня министра»), третья хирургия Третьей градской, в молодости жил бедно, подрабатывал игрой на бильярде в трактирах, сын спал в бельевой корзине – где он?

Микоян – и только – что-то мог, глубокой ночью, в императорском кабинете, улучив… после «обсуждений», отточив за месяц страданий, стерилизовав, отпарив, обескровив, высушив, перебрав на свету, откатав до бисерной сухости смертельно опасные слова, произнести задрожавшими… отец! один мой сын полег под Сталинградом, и двое – в тюрьме, школьники, Иосиф Виссарионович, ученики, восьми– и шестиклассник… Спросить (просить он не мог) спросил, что-то ему ответили, но вряд ли кого-то спас, а только показал: я слаб, железный не весь, еще есть во мне… живое. Как там сказал купленный нами в ФСБ? Если дело открыть, Кавказ взвоет – вот про кого, уголок мозаики готов, все камешки легли на место.

На полях бесчисленных воспоминаний микояновского клана лишь однажды мелькнул черный плащ: «Дети пошли гулять на речку. И не вернулись. Так Берия мстил Микояну», – и замолчали. Хотя при Хрущеве бы и развить, и вовсе бы уже вывернуться в последние царствования, когда верхние конечности Микояна по локти окунули в кровь. Тут бы сыновьям и сказать: это неправда! папа не виноват! Ведь и мы – как это? – испили в составе народа, так сказать, из этой… и нас, короче, не обошло! нас, даже малых детей… пожрал этот, кровавый, тьфу! да как его… а! – молох тоталитаризма! – но шести-и восьмиклассник немо промолчали, словно храня позор, и все вокруг промолчали, словно – тайный позор.

Да что ж там такое поместилось внутри, рядом с убитой Ниной, опять думал я над бумагами, ощущая охотничье-жертвенный холодок вдоль позвоночника от шеи к летящему хвостугону. Что про них? Серго по ученой части, изучал зачем-то жизнь и деятельность Уманского К. А Вано – генерал-лейтенант в конструкторском бюро у дяди; отношения в семье, по свидетельствам разных там, отличались пустотой: обязательные соединения за обедом, никто не перечит отцу, самая большая угроза матери: «Я скажу папе!», нет ничего страшнее отцовского гнева… Микоянчики исполняли все свои несдержанные желания, жили шумно и широко. Алексей Микоян запутался в любовях, отец отобрал пропуск в Кремль и закатывался: «Я его разжалую! Из генералов – в лейтенанты! В Сибирь сошлю!!!» – но сходило с рук, все всегда сходило с рук. Кроме того, единственного раза, когда на них вдруг взглянул император. Свидетель припомнил: в телевизоре в передаче про кремлевских пустоцветных детей Серго Микоян упомянул вдруг про Шахурина и покрутил рукой у седого виска: «Сумасшедший!» Но – не продолжил: из-за него меня посадили и еще семерых…