Каменный пояс, 1979

— Ладно ли с тобой? — закричала Дарья, подбежала, сдернула с головы шапку. Степан набычился, стараясь приподнять голову, чихнул несколько раз, пошевелил ноздрями. Взгляд его был блуждающим и не мог ни за что зацепиться.

— Чо это с ним? — прошептала Ульяна. — Скорую помощь вызывать надо.

— Да пьянехонький он. Не слышишь, чо ли, какая душища от него несет! Где его угораздило сэстолько вылить?

— Так я и знал: тут оно, мое бабье царство, — задыхаясь частым дыханием, выкрикнул Степан, силясь подняться. — Так я и знал: тута они! Так и знал.

— А где бы им еще быть? Да особенно перед таким днем. Бога побойся, что мелешь! — кричала Дарья, туже завязывая платок вокруг головы. Но Степан не слышал ее, не видел укоряющего взгляда. В эти минуты он был не способен ни о чем думать, соображать. Вся память его как провалилась. !

Остановив взгляд на Раисе, он сощурился, сплюнул с губ присохшую соринку табака, прорыгал растягивая:

— Это-о-о-о ты, женщи-на кра-си-вая?

— Ты чего разбрызгался слюной-то? Или она в тебе давно кипела да сохла на губах? — закричала Мария, несколько раз тряхнула Степана за плечо, будто хотела разбудить его.

— Но, но! Повакуратнее. Я вот доберусь до вас. Ишь девы святые нашлись. Каждый из-за вас в нос тычет: Степан-то Гонин всех снох охомутал, бабам не дал ходу. А на кой мне ляд такие упреки слушать? — Он припал головой к косяку и забурчал что-то непонятное.

Разморившись в тепле, стал бессилен и беспомощен, пытался привстать, но тело его завихлялось, будто в нем не было позвоночника, руки с длинными узловатыми пальцами цепко схватились за косяк. От каждого движения косяк скрипел, из расщелин досок на пол сыпалась мелкая известковая пыль.

— Повакуратнее, повакуратнее! — бормотал он, намереваясь встать. — Вот погодите, я до вас доберусь. Я вас еще всех замуж растолкаю.

— Ты чо мелешь-то? Ты хоть память-то не растрес по дороге? — всплеснула руками Мария.

Никто не знал причину накатившейся на него блажи. Столько лет самых трудных, он, на диво всему селу, терпеливо, самозабвенно тянул изо всех сил заботы о семьях погибших на войне братьев. А не будь этой войны, вся эта работа распределилась бы на плечи четырех мужиков.

Степан не замечал, как годы сыспотиху отнимали у гонинских вдов бабью стать и красу и не думал, что вдруг ни с того ни с чего ему поставят в вину их одиноко прожитые годы.

А началось все с ничего.

Утром, как и обещал, он пришел на работу в совхозную мастерскую, куда частенько звали его, особенно к концу месяца, когда скапливалась работа. Мастер Захар, с которым они проработали много лет, как и было условлено, накануне прислал ему записку. Степан, соскучившись по работе, пришел рано. Сторож Никита Чупров нехотя встал с деревянного топчана и пробурчал:

— И охота тебе, Степан Иванович, вставать в такую рань.

— От лежания во всем теле ломота зачинается, как зубная боль. Не знаю, кто как коротает время, а мне муторно, сил нет, — ответил Степан и пошел в мастерскую.

Привычный запах огненной стружки, солярки, гари всегда жил здесь: пропитал стены, пол, двери, каждую мелкую деталь. Этот запах остановил Степана, и ему казалось, что, подышав его, он успокаивается.

В окно мастерской заглядывало утреннее солнце. Оно осветило дальний угол с кузнечной печью, токарным станком. Степан подошел к станку, включил, сделал несколько оборотов, облегченно вздохнул, принимаясь вытачивать втулку. Но заметил, что непривычная торопливость мешала ему, и он скоро вспотел. Остановил станок, огляделся по сторонам. В мастерской никого не было. «Отвык, — мелькнула мысль. — Сноровка потерялась. Так же было после войны. Сколько поту прошло, пока в руки ловкость поймал».

Скоро пришел Захар, кузнец Калистрат, и мастерская наполнилась привычным рабочим шумом и грохотом, который звонким колоколом отзывался в душе Степана. Настроение радости жило в нем весь день, и когда завсегдатай магазина сельпо Калистрат Овчинников позвал его отведать после законного трудового дня свежепривезенной ягодной бормотухи, с охотой согласился.

Выпитая настойка скоро ударила в голову, пошли разные суды-пересуды. В хмельном угаре всяк господин, волен болтать за что ум зацепится, потому как в это время у человека душа не при себе, а как бы на растерзание черту отдана.

— Ты мне, Калистрат, какую-нибудь загогулю припас? Знаю я тебя, — сказал Степан, обтирая большим серым платком вспотевший лоб. — Только честно скажу, припоздал. Теперь, считай, наша с тобой главная дорога отмерена и все вешки на ней расставлены.

Калистрат захохотал, выставил напоказ темные зубы, почесал затылок:

— Это ты верно сказал: дорога главная у нас отмерена. А вот как бы возвернуть лет с десяток назад?

— А на что десяток? — не согласился Степан. — Уж если бы такое счастье выпало, я на больше размахнулся бы. Сказал бы: подавайте молодость мою!

Калистрат захлебнулся от его слов. Задышал часто и шумно, в глазах засверкали недобрые огоньки. Степану поначалу показалось, что у него от выпитого вина замельтешило в глазах. Он несколько раз хлопнул веками, уставился на Калистрата.

— Ты чего?