Каменный пояс, 1981

Вбежав в дежурку, Никита первым делом бросился к телефону. Палец никак не попадал в нужные отверстия диска. Длинные гудки, длинные гудки, бесконечные длинные гудки. Но теперь уж он не отступится. Наконец, в трубке щелкнуло, и девичий голос раздраженно бросил:

— Слушаю!

Перехватило горло, и, проглотив слюну, он с трудом выдавил шепот:

— Скажите, как там… Башкирцева?

— Родила, родила. — Чувствовалось, что девушка-регистратор вот-вот бросит трубку.

— Когда? — радостно заорал Никита. — В котором часу? Давно?

— Не знаю точно. В час или в два. Приходите — узнаете.

— А кого? Кого? Мальчика или девочку?

— Послушайте, папаша, у нас сейчас сдача смены. Позвоните позже.

Щелкнуло, радость пересеклась ехидным писком коротких гудков.

— Да-а, — сказал себе Никита. — Вот это чуткость. Индивидуальный подход к молодым отцам с учетом особенностей их психики. Привет Петру Сергеевичу!.. А-а, все равно жизнь прекрасна. Поздравляю и целую тебя, Майка! Нет, теперь только Майя Борисовна, и с добрым-добрым утром! Поздравляю и целую тебя, мое дитя, не знаю, кто ты — сын или дочь, но все равно целую и поздравляю тебя с вхождением в этот светлый, изумительно интересный мир.

Он крепко поцеловал нетерпеливо гудящую телефонную трубку и бережно, двумя руками положил ее на рычаги аппарата.

На матовой плоскости под потолком загорелся желтый глазок, зашипел динамик, монотонный диспетчерский голос произнес: «Девятнадцатая, вы не сдали смену. Никита Иванович, в чем дело?»

Сергей Черепанов ВСЕ ДЛЯ АННЫ

Над дальней дубравой всходило раннее солнце, лучистое, но холодное, когда они тропинкой позади огородов, а затем узким переулком вышли ко двору Спиридона Кувалдина.

У прясел, в зарослях репейника и лебеды и на пожухлой траве пологого взгорка ярко сверкала роса, словно усталая земля, перед тем как встретить осеннюю непогоду, надела свой лучший наряд.

Неподалеку, над яром, стояли в обнимку, как сестры, три березки, тоже нарядные, в желто-багряном убранстве, а ниже, за песчаным мысом речки Шутихи, плескались в тихой воде белые гуси. Чуть подальше, где улица делает крутой поворот вдоль берега Шутихи, перед деревянным мостом, пастух собирал стадо. В отгон на пастбище.

Милого, памятного с малых лет деревенского утра, наполненного запахом парного молока, навозной прели и ядреной огуречной свежестью, ни тот, ни другой словно не замечали.

Кувалдин, густо загорелый, с большими жилистыми руками, шагал не крупно, изредка поводил плечами, болезненно морщился и ни разу не оглянулся на Чумакова, который шел за ним, как на привязи. Фетровая шляпа и брезентовая куртка Чумакова, опоясанная патронташем, были изрядно помяты и испачканы грязью. На выходе из переулка он остановился, бросил погашенный окурок в колею дороги.

— Ты отведи меня, Спиридон Егорыч, в сельский Совет, пусть оформят протокол. И отдай мой паспорт, а сам ступай к фельдшеру, так будет надежнее…

— Без тебя знаю, что делать! — сурово ответил Кувалдин. — Иди, как велено! Я позору принимать не желаю. Без сельсовета и без фельдшера обойдусь…

— Не чужак ведь я. Не убегу. Отвечать придется — отвечу!

— А ты мне в родню не напрашивайся! Я и ближнему соседу на слово не верю. Иному пришлому мог бы простить, но тебе — никогда! Век бы не встречать и не видеть!..

Чумаков понурился и нехотя пошел за ним дальше. Конечно, решить дело миром, по-добру, не привлекая внимания со стороны, было бы гораздо разумнее…

Возвращались они с Долгого болота, что в трех километрах от деревни. Кувалдин нес на согнутой руке плетенку из ивняка с живыми карасями, а у Чумакова висел на плече рюкзак и пустой чехол для ружья.

Дом Кувалдина стоял на углу переулка и улицы, в глубине палисада. За частоколом, за густыми кустами акации и сирени, были видны мощные яблони, увешанные крупными плодами, а подле окон еще продолжали буйно цвести мальвы и махровые астры. Три окна, в кружевной резьбе, с ярко голубыми ставнями, выходили в переулок, а шесть, смотревших в улицу открытыми настежь створками, выставляли напоказ богатую обстановку парадных комнат. Наружные стены дома, обитые дощечками в «елочку», покрашенные изумрудно-зеленой краской, крыша под оцинкованным железом, тесовые ворота и кирпичный гараж за ними будто доказывали, что были созданы с любовью, на долгий век. А ведь не так уж давно на этом месте подслеповато щурилась старая изба Егора Кувалдина, мужика, не умевшего приспособиться к жизни. «У меня фарту нет, — всегда безнадежно говорил он о себе. — Чего ни начну, выходит не в масть, кособоко и криво!»

Зато сын, Спиридон, размахнулся.

— Красиво и крупно живешь, — не удержался от похвалы Чумаков. — Не каждому так удается.

— Можешь мне позавидовать, — останавливаясь у ворот и принимая похвалу, как должное, добрее ответил Кувалдин. — Без занятий не сижу, не дожидаюсь, когда удача и на мою долю выпадет. Все сам делать умею. Все могу, коль захочу!

Чумаков направился было во двор, но Кувалдин остановил и показал на скамейку у палисада.

— Нельзя! Жди тут.