Каменный пояс, 1981

— А ты имеешь понятие о мужском достоинстве? Лично я лучше подохну, чем покажу себя жене в неприглядном виде. Она может пожалеть, поспособствовать, а в душе посмеется и с той поры уважать перестанет. Муж для нее завсегда должен быть на высоте. Сколько годов потрачено, чтобы ее к себе приучить, достичь уважения. — Он явно проговорился о том, чего не следовало никому говорить. — Насчет фельдшера тоже не велико достижение. Пришел бы не насморк лечить. Моментом вся деревня узнает. И почнут ребятишки вслед дразнить: «Дядя подранок!» Прозвище повесят и носи его потом, как собака ошейник.

Продырявленную дробью рубаху он бросил в печку на каленые угли, а пепел смешал с золой, затем с хозяйской дотошностью прибрал в бане, смыл полок. Надел чистое белье, у зеркала причесался.

— Как же ты, Спиридон Егорыч, объяснил Анне это неурочное мытье в бане, да еще вместе со мной? — добродушно спросил Чумаков, уже не опасаясь новой вспышки озлобления Кувалдина. — Она ведь меня узнала…

— Соврал. Встретились, дескать, на Длинном болоте, старое знакомство припомнили, а ты, дескать, с вечера оступился в камышах, продрог за ночь и попросил побаниться. А что в дом тебя не позвал и чаем не напоил, так это уж мое право, ни к чему Анне сердце травить…

Ревность опять заклокотала в нем, взгляд потемнел.

— Всполошил ты ее, а я оплошал, не следовало тебя ей показывать.

— Я не виноват перед ней, — искренне сказал Чумаков. — И не могу догадаться, за что ты меня то и дело облаиваешь? Когда-то что-то было. Не век же помнить! Была Нюра Погожева. Теперь уже нет той Нюры, а есть Анна Кувалдина, почти незнакомый мне человек. Она твоя, и отбирать ее я не намерен. У меня своя семья есть. О прежнем можно лишь сожалеть…

— Она ведь за тебя замуж-то собиралась…

Кувалдин словно захлебнулся на этих словах, отвернулся и молча начал обуваться. Чумаков на минуту прикрыл глаза, опять нахлынула не то боль, не то горьковатая досада. Любил ведь Нюру. Собирались жениться, потом вместе пробиваться к заветным целям. А судьба сложилась совсем не так. Развела. Разлучила. У Нюры заболела мать, младшие сестренки были еще несмышлеными, и она не решилась оставить их без присмотра. Договорились так: приедет в город позднее, он ее будет ждать. И не приехала. На письма не отвечала. Последнее письмо, которое он ей написал, вернулось с отметкой почты: «Адресат получать отказался». Почему? Надо было тогда же съездить сюда, повидаться, выяснить, но заговорило чертово самолюбие, обида, да и спешить из дальней дали, куда его занесло, без надежды, без уверенности в успехе, казалось, уже не было смысла. Из родни тут не оставалось никого, мать заколотила избенку и переселилась в другие края, к брату. Постепенно любовь к Нюре утихла, на место утраченного пришло другое. Так уж водится: все заживает от времени.

— Немало случается казусов: рассчитывал на одно, получилось совсем иное, — сказал он, стараясь казаться равнодушным. — Я собирался, а ты женился. Значит, моя любовь была не такая…

Это равнодушие обмануло Кувалдина, толкнуло на сближение, на откровенность; ведь он оказался в выигрыше, достиг, утвердился, а жизнь назад не пятится: что его, то есть его — силой не отобрать. И вместе с тем, прельщала сладость отмщения…

— Теперь дело прошлое, — усмехнулся он. — Я только того и ждал, когда ягодка со стола упадет. Пока ты тут отирался, не мог подступиться. Ходил в клуб, пялился на деваху, с тоски помирал. Даже потом, когда ты уехал, она и слушать меня не хотела. Уламывал ее, уговаривал: «Забудь Степку. Пока с матерью валандаешься, он себе в городе другую найдет. Любил бы, так не оставил бы тебя одну!»

— Тогда ты подлец! — вспыхнул Чумаков.

— Смотря по тому, как рассудить и с какой стороны посмотреть, — нашелся Кувалдин. — Я тебя подлецом считаю, ты меня. Каждый соблюдает свой интерес. Я совестью поступился не ради себя, а ради Анны. Что ее ожидало? Чем ты мог ее осчастливить? Сам-то еле-еле, на голой стипендии, на чужих квартирах, на всем покупном. Я ведь насквозь прочитывал ваши письма и знаю, как она отвечала: «Милый, любимый, без тебя и песни не поются!» Моя сеструха в ту пору письмоноской работала, так делай вывод: связная ниточка, не доходя, обрывалась…

— Боже мой, — как от удара, замотал головой Чумаков. — И не совестно?

— А чего же совеститься, коли иных путей не было? Я ведь не по-твоему, а от души Анне счастья желал. Этакой товар, да за дешевку отдать никто бы не согласился. Сама-то Анна много ли в себе разбиралась? Ты поманил ее, песни ее нахвалил, свел девку с ума, будто она такая звезда, что с большой лестницы не достать, и тем самым ей только страдание доставил. Зато я хоть совестью поступился, больше ни в чем себя упрекнуть не могу. Все для Анны, все для нее! Чего же ей еще надо?

— Значит, с тех пор ты один ее песнями наслаждаешься?