Каменный Пояс, 1982

— Простите, тетя Зина, закрутился. На вечернем учусь, работа новая, в комитет комсомола выбрали… А впрочем, вру я все. Не это мешало. Другое, не знаю, как и объяснить… Стыдно мне, виноват я перед Генкой…

— Ишь, выдумал! Вину? Да Геночка любил тебя. Я перед походом ему гитару купила, а он мне — вот Санька отслужит, научит играть… Ну, ты посиди чуток, а я пойду чай поставлю.

В Генкиной комнате все оставалось так, будто хозяин вышел на одну минутку. Только ледоруб, который раньше валялся или у порога, или в кладовке, сейчас висел на стене под портретом в траурной рамке. Я подошел к стеллажу с книгами, провел пальцами по корешкам: синие тома «Библиотеки поэта», сборники «День поэзии», крошечные книжечки стихов — какие-то редкие издания. Стихи, стихи, стихи… На одной из полок под руку попалась тетрадь, и я полистал ее. Это был дневник, который описывал поход на Сихотэ-Алинь. Между страницами попадались сухие травинки, хвоя. Некоторые строчки размыла вода, — видно, не сумел спрятать от дождя. Рядом с книгами — камни. Затаенно блестели в свете люстры темно-вишневые гранатовые щетки, холодно сверкали грани увесистой друзы хрусталя, которую мы разыскали с ним вместе, когда решили добраться до истока речки Известковой. Истока не нашли, зато на обратном пути, преодолевая один из заброшенных карьеров, вдруг увидели не совсем обычный камень… Мы отмыли хрусталь от песка и глины, и он заиграл цветами радуги. В комнате его нестерпимый блеск был приглушен.

— Вот и чаек поспел.

Генкина мать поставила на стол поднос с яркими чашками.

Сидели в полумраке. Не помню уж, когда и кто меня слушал так внимательно. Наверное, это фамильная черта Тумановых — сопереживать, поддерживать.

— Я сейчас, теть Зин, в новую группу перевелся. Работа жуть какая интересная. Про промышленных роботов слыхали? Вот мы к ним всю электронику налаживаем. Дело еще мало освоенное, но стоящее. Представьте — механическая рука, а почти как человечья. Может деталь захватить, повернуть, подать в зону обработки. У нас такой анекдот вышел…

И я рассказал, как мы пришли к одному начальнику цеха с предложением внедрить эти штуки у них. Тот выслушал и неожиданно спросил:

— А наливать они умеют?

— Что наливать?

— Водку… Дело в том, — пояснил начальник, — что механик мой умница, да только грешок водится — после выходного рукой шевельнуть не может, опохмелиться ему надо. Если бы робот-то ему налил, полечил, глядишь, и дело веселей пошло бы. Он бы сам от них не отходил, только и внедрял.

Посмеялись мы, а потом и предложили, чтобы после праздника механик зашел в нашу лабораторию. Сделаем, мол, чтобы и наливать мог. Только, чур, уговор, если все получится, запишите в обязательства, что внедряете в год не меньше четырех манипуляторов.

И вправду, привели этого механика, лица на нем не было, руки дрожали. Наши, конечно, все собрались: еще бы, такое зрелище! Сидел механик за столом, перед ним — стакан, сбоку, немного в стороне, — робот. Тумблер — щелк. Железная рука вдруг ожила: р-раз — развернулась к столу, два — захватила сорокаградусную, три — плавно поднесла бутылку к стакану, четыре — аккуратно так, не пролив ни капли, плеснула в него водки. До механика сперва не дошло, что над ним смеются, но после он аж перекосился:

— Издеваетесь!

А начальник цеха спрашивает:

— Как, Петрович, берем такого молодца себе?

И взяли. Механик после того смотреть на зелье не мог…

— Вот вам и роботы. И работяги, и воспитатели…

Захлебываясь, рассказывал, смеялся и не сразу заметил, что тетя Зина улыбается как-то натянуто. «Ох, дурак, — мысленно обругал я себя, — замучал своими техницизмами». И чтобы выйти из неловкого положения, переменил тему:

— А я недавно Сарыча встретил…

— Ой, до чего же он представительным стал, — всплеснула руками тетя Зина.

— Еще бы, на станции техобслуживания калымит, золотую жилу открыл. Сам в золоте, жена в золоте, — сказал я и опять почувствовал неловкость от своего осуждающего тона.

— А Воробьев-то совсем спился. Вот ты мне про механика рассказывал, а я про Воробышка вспомнила. На днях пошла в магазин, а он у винного отдела мелочь у мужиков выпрашивает. Увидел меня, отвернулся, спрятался… Эх, ребята, ребята…

Тетя Зина отрешенно посмотрела на фотографию сына. По щекам ее потекли слезы.

— Да ладно, бог с ним, пусть хоть пить, лишь бы живу быть.

От Тумановых я уходил с тяжелым сердцем. Не рассосалась вина перед Генкой — наоборот, сильнее стала эта медленная свербящая боль. Будь Генка жив, разве допустил бы он падения Воробышка? Или золотоносного «взлета»? Это мне, увлекшемуся работой, техническими идеями, наплевать на друзей. Генка бы считал долгом свое участие в их жизни, но он погиб… И на кого тем самым переложил ношу? На меня, конечно.

Поздний вечер зажег белые фонари на улицах. Я шел в их свете, ничего не замечая, крепко сжимая в руке Генкин дневник, который мне вручила на прощанье тетя Зина. Погруженный в свои мысли, не сразу узнал загородившего мне дорогу секретаря райкома комсомола Володю Рючкова.

— Мы его дома ждем, а он где-то гуляет… Познакомься — вот еще один любитель песен.