Каменный пояс, 1983

Случались и осечки. И неприятные, памятные, закапчивавшиеся едва ли не скандалами и, даже стыдно признаться, дракой. Всего один раз не уберегся Михаил Иванович. По странному совпадению произошло это в совхозе под названием «Боевой».

Стояла уже осень — глубокая, с пасмурными, мглистыми днями, когда все глохнет, мрет в отрешенно-тихих пространствах, белеет ледок на вымерзших лужах и так пахуч, тепел дым от легких предзимних топок в домах. В такую студено-мягкую пору хорошо собраться компанией и после первой волны веселья выйти из жаркой избы во двор и до ядреного озноба покурить на свежем воздухе.

Двор бывшего школьного интерната — барака с пристройками дощатых сеней, заселенного такими же залетными, как сиволаповская, семьями, — представлял собой и жалкое и веселое зрелище: все раскрыто, распахнуто, бедно — ничего не жаль! Посреди двора лежала беспризорная куча угля, неподалеку от нее валялся хлыст осокоря, приволоченный сюда трактором. Но его топор не трогал, на дрова крушили остатки каких-то сараев. На веревке висело белье, которое, кажется, никогда и не снимали, и с женскими желтыми или розовыми рейтузами, болтающимися на ветру, двор выглядел обжитым, неунывающим.

И вот однажды у Михаила Ивановича собралась компания, и, подвыпив, хозяин и гости вышли покурить во двор.

Пока закуривали, пока шла кудрявая, перемежаемая смехом, болтовня, Михаил Иванович готовился выступить на сцену со своими курешками. Номер этот пользовался странным, а если хорошенько вдуматься, даже нелепым каким-то успехом. Сиволапову казалось, что ему, как бы в насмешку над крестьянской хозяйственностью, разводившему одних только кур, а все добро свое нажитое увязывавшему при нужде в два-три узла, ему, «безлошадному» такому… завидовали.

Конечно, не так, чтобы слюни текли. Тут сложнее дело было. Михаилу Ивановичу пришлось поломать голову над этим вопросом. В конце концов он добрался до сути. Что ж, не всем же приобретать, набивать барахлом шкафы, шифоньеры, дедовские сундуки, чуланы, гаражи-крепости, тайно кичиться большими деньгами. Нужны и бессребреники. Вот и отдыхают на чужом бескорыстии неугомонные души: есть же вот, мол, простота, есть, дескать, дураки, которым ну ничего не надо. Эх, хорошо таким жить!

Один насмехались, другие вроде бы даже и одобряли, и с презрением кое-кто относился к нему, и снисходительно похлопывал по плечу — он не обижался. Не от силы все эти похлопывания, насмешки, не от ума, он это тонко видел и легко, с готовностью прощал людям это снисходительное отношение к себе.

Дождавшись момента, Михаил Иванович весело объявил, что сейчас он покажет геройского петуха. Кур он порежет, ну их, замучился с этой живностью, а петуха оставит холостяком, пусть по чужим бабам… тьфу ты, курам побегает. Удачной шутке посмеялись. «Мы с ним, как два родных брата, — плел Михаил Иванович дальше, стараясь потрафить публике, — Вот уеду отсюда и его заберу с собой. Клетку сделаю и в ней повезу».

— Что, уже? Навострил лыжи? И куда, разрешите узнать? — мрачновато спросил один из гостей, вышедших покурить, Петр Григорьевич Сабадаш, человек в этой компании несколько случайный.

Он, во-первых, на хорошем счету находился у начальства, на собраниях критиковал, где что плохо лежит на широком совхозном дворе. Во-вторых, репутацией своей нешуточно дорожил; и как Петр Григорьевич оказался у него в гостях, Михаил Иванович понятия не имел.

Первые рюмки Сабадаш опрокидывал молча, слегка только поднимая руку, чтобы чокнуться, а чокнувшись мимоходом, широко открывал рот и вливал водку в преувеличенные стеклом стакана зубы. Потом вроде бы отмяк слегка и, жуя полным ртом, поддакивал что-то, качал опущенной головой, выражая восхищение шумным застольем, сам уже тянулся чокнуться, с хмельным откровением глядя в глаза: ну, давай за все, как говорится, доброе, за всех и — в себя (такая у него была поговорка)…

— Как куда? — смеясь глазами, спросил Сиволапов. — Да хоть куда. Места разве мало?

— Так. Места, конечно, имеются, — еще мрачнее сказал Петр Григорьевич. — А интересно: кур порежешь, что тогда?

— Думаю так: земля не перевернется, — легкомысленно сказал Михаил Иванович, с пониманием глядя на своих приятелей и хитренько улыбаясь.

— А что в самом-то деле? — повысил голос Сабадаш. — Пойду сейчас и тоже освобожусь: все под нож пущу. Что тогда?

Петр Григорьевич работал шофером. На высоком фундаменте, построенный из железнодорожных шпал, возвышался сабадашевский дом. Возле черного его бока красовались голубые железные ворота в белых проволочных кружевах. За хозяйственными постройками снижался к речке громадный огород, а двор, и крепкий и неряшливый, забит был скотиной: держал он корову, двух телок, овец, кур, уток, коз пуховых. Ульи имел с кем-то в паре. Представив, сколько же это мяса получится, если одновременно пустить всю эту худобу на убой, Михаил Иванович глупо хохотнул:

— А что тогда? Зови на пельмени!