Каменный пояс, 1983

Жарким майским днем мы едем с писателем на его родину. Асфальтовое шоссе после Переволоцка то горбится, то ныряет в лощины, а по сторонам зеленеют холмы и долины с островками рощиц, стелется сизый дымок чабреца по обочинам дороги. Конские табуны легко несутся по холмистым пастбищам. От шоссе ответвляются дороги к кумысолечебницам «Степной маяк» и «Красная поляна»… В один из этих санаториев получил путевку герой коноваловского рассказа «Калмыцкий брод» председатель колхоза Гурка. И хотя на вопрос о близости натуры к изображенному Григорий Иванович отвечает: «Все вроде бы как в жизни — и все не так», проезжая по этим наполненным светом и воздухом просторам, чувствуешь себя так, словно попадаешь в магнитное поле творчества художника. Как будто уже дышал этим горьковатым настоем полей, видел эти краснеющие промоинами зеленые холмы… Здесь, на этой земле разворачивались увиденные не по-юношески острым взглядом исторические события двадцатых-тридцатых годов.

Сосредоточенно глядит на дорогу Коновалов — словно уводит она его не вперед, а назад, в прожитое. Так обступают воспоминания родины, и кто знает, может, с ними сейчас говорит писатель. Большая, долгая творческая жизнь за его плечами. Восемнадцатилетним уехал он из Боголюбовки, но именно «Беркутиную гору» — один из первых его рассказов, написанных по впечатлениям юности, Алексей Толстой назвал «первоклассной прозой».

— Вот родные поля и горы, — словно бы себе говорит Григорий Иванович, зорко оглядывая весеннюю округу.

Заросшая ветлами пойма Большого Урана… Только название выдает ушедшую полноводность небольшой сейчас речушки. Врезан в крутой берег съезд к Калмыцкому броду. Два века назад стояли здесь палатки калмыков, призванных на охрану пограничных рубежей. На другой стороне желтеет отлогий песчаный берег, переходящий в холмы. Облака плывут над Калмыцким бродом, над белизной черемух, словно само время показывает необратимое свое движение.

Где кровь лилась —
Вязель сплелась.
Где слеза пала —
Озеро стало.
А где кость лежит —
Там шихан стоит.

Коновалову близки слова Шолохова, гений которого изумляет своей тайной и учит писателя:

«Я интересуюсь людьми, захваченными… социальными и национальными катаклизмами. Мне кажется, что в эти минуты их характеры кристаллизуются».

Крупные, коренные личности, «генетически связанные с народом», составляют галерею коноваловских героев. Уже первые из них — Илья Кожаров и Еремей Ногайцев из «Университета» страстно и граждански отчетливо заявили о художественной программе их создателя, основанной на верности действительности, на той правде, без которой жить легче, да помирать тяжело. Не потому ли писателя эпического склада еще и исторической памятью влекут к себе родные места? Здесь, на волнующихся просторах Южного Урала, сходились два мира в схватке, по своим масштабам и значению не уступающей изображенной в шолоховском эпосе. История зовет своего художника…

Много воды утекло с тех пор, как рубились здесь драматические узлы гражданской войны и коллективизации. Калмыцкий брод в одноименном рассказе Григория Коновалова стал фоном и лейтмотивом жизни деревни на стыке двух эпох. Как и в рассказе «Беркутиная гора», здесь, может, сильнее всего проявилась органическая связь художника с природой, завещанная еще автором «Слова о полку Игореве». По высоким жаворонкам над Калмыцким бродом знал земледелец, что «травы уродятся густые»… Глазами писателя и его героев мы видим Калмыцкий брод в разных состояниях — от половодья до косовицы хлебов, когда

«целыми днями над желтыми подсолнухами, над омелевшим Калмыцким бродом томилось сизое от зноя небо».

Но пейзажные эти изменения — не самоцель, они — отражение чувств героев рассказа, единых со своей землей.

Уже в наши дни из пробуренной на берегу скважины хлынула ключевая, ломящая зубы, вода. Высокого стиля требует момент: не умылся — омыл лицо Григорий Иванович, не выпил, а испил от глубинных кристальных истоков своей родины.

И думаешь, глядя, как вытирает капли воды со своей окладистой, с густой проседью бороды этот крепкий, коренастый человек с живыми глазами: не будь его — и навсегда бы исчез из времени целый пласт народной жизни, без которого наше бытие было бы беднее, лишенное корней исторической памяти.

Все дальше бежит дорога, перекидывается по мостику на другой берег Большого Урана, где сереют над красным холмом крыши боголюбовских изб. Молча глядит Коновалов на милые сердцу места, может, как вернувшийся домой Лаврентий из «Калмыцкого брода», видит не подвластные времени картины: