Каменный пояс, 1989

В конце сентября неожиданно похолодало, и надо было убирать картошку, вывозить сено, а в доме зябли, малыш опять кашлял и задыхался, начали топить печь, чтобы прогреть домик, а печь дымит. Вот опять забота — печь ремонтировать. Но все это потом, потом, а сейчас надо вывозить сено, успеть до осенних дождей! Мастура поехала на покос, чтобы, ночуя на хуторе, днем все-таки доглядывать за копнами, может быть, пройтись косой по новой осенней травке. Кариев собирался приехать на грузовике через два дня, но поехал только на четвертый. Ветер раскидывал по всему полю тени пасмурных облаков.

— Дорогу знаете? — спросил шофер.

— Знаю, знаю, — поспешно ответил Кариев, и его взяла жуть: дорогу он знал плохо.

Покачавшись по большаку километров двадцать, повернули на проселок, кругом ни души. Обрадовались, когда увидели мальчика-пастушонка. Как проехать к Мельничному? Мальчик словил, может, не все слова, махнул ручонкой в широком рукаве: а вот скоро будет «Красный партизан», там спросите. Что за «Красный партизан»? Куда они заехали? Ведь там, где их покос, нет вблизи никаких хозяйств. Долго ехали проселком, наконец развилка… куда повернуть? Кариев сказал наобум: давай вправо!

Шофер волновался, злился, потом остановил машину: может, встретится случайный человек, расспросить хорошенько. Вот беда-то… и Мастура четвертый день на хуторе, у чужих людей, без своей еды, одежду небось не успевает просушить. Хорошо бы, догадалась не высовываться из избы. Его охватывал страх и раскаяние. Шофер уже не спрашивал у него дорогу, ехал наугад. Сказал только:

— Бензину едва ли хватит.

Где, где проклятый хутор, где их покос?

Встретились подводы с картошкой. Бабы, подростки. Оказалось, по-старому хутор называется Мельничным, но было еще одно название — «Красный партизан», здесь когда-то находилась бригада колхоза под тем же названием. От хутора они порядочно-таки отвернули в сторону, но теперь шофер знал дорогу.

Копны, которые он увидел далеко в поле, сперва показались Кариеву шарами перекати-поля, но потом углядел и фигурку человека, прокричал:

— Туда! Там она… туда поезжай!

Усталость в нем таяла и уносила что-то нечистое, как уносит снеговая вода. Это нечистое было злостью, по привычке нацеленной на жену: дурная баба, надо же было ехать в эту пустынную жуть, мучить его поисками и унизительной слабостью, да пропади оно все — и сено, и корова!

Едва вышел из кабины, его качнуло ветром. Он стал потверже, а шагнуть как будто боялся. Жена шла к нему, ее лицо обострилось и заскорузло от ветра, она спросила:

— Как ребята?

Он ответил, что ребята здоровы, и она тут же улыбнулась и вдруг села, заплакала, смеясь. Шофер вынимал что-то из-под кабины и бормотал:

— Как же… сперва покормить бабу, а потом грузиться. Это как же, одна в поле…

7

Года два назад он еще ходил в пригородный лес на прогулку. Была у пенсионеров своя тропка, пологая дорожка меж сосен, устланная хвоей; была поляна, там отдыхали на скамейках, а потом дальше, дальше — и выходили на берег водохранилища.

Ни с кем из стариков он не дружил, они раздражали его своей болтливостью, мелкими заботами, их шуток на свой счет не переносил и, бывало, с тоской и жалостью вспоминал Николая Демина. Тот в сорок четвертом все-таки добился отправки на фронт, отвоевал в танке, был трижды ранен, вернулся, но в сорок седьмом году умер в госпитале восстановительной хирургии. Веры не стало через двадцать лет, замуж не выходила, растила троих детей, дети теперь кто где, ни один в Челябинске не остался.

…Два года не ходил в далекие прогулки, но вот сорвался, вышел из автобуса на краю леса, трава и деревья были побелены утренним инеем, воздух пахнул и морозом и травой. Как и ожидал, встретил приятелей, старика Фасхутдинова и Лебедюка, оба работали начальниками цехов еще с войны, только Лебедюк после инфаркта дорабатывал в отделе кадров. Оба знали о предполагаемом событии и шутливо говорили, что не прочь поплясать на свадьбе у Кариева. А правда ли, что соберутся в заводском музее? Правда, ответил Кариев.

И тут Фасхутдинов сказал:

— Так ведь музей-то затопило! — Как-то вредно сказал, будто радуясь.

— Ох ты! — искренно огорчился Кариев. Он беспокоился за экспонаты, за здание, теперь на ремонт потратят тысячи, а старикашка Фасхутдинов понял по-своему, хохотнул и стал подзадоривать:

— А за что, скажите, такая честь? Ты что, герой труда, заслуги особые?

— Не мне о том говорить, — сдержанно ответил Кариев, и Лебедюк поддержал: верно, верно! Но вредный старикашка не унимался:

— Ну, а что ты такое сделал? Что?

Как что? А новый сборочный цех в войну, а технология контроля, которую организовал Кариев и благодаря которой военная продукция шла без брака? Небось тоже помнишь: снаряды наши — из каждой партии в тысячу штук отстреливали только шестнадцать и ни на одну больше! А когда завод переходил на мирную продукцию, кто убедил начальство строить дорожные машины?

Приятели собирались прошагать до водохранилища, но Кариев внезапно устал и повернул обратно.

— Ладно тебе, ладно, — успокаивал Лебедюк, — не слушай брехуна.