Каменный убийца

процитировал Гамаш. – Я еще до смерти Джулии Мартин чувствовал: что-то здесь не так. Спот и Клер – два отсутствующих одиозных члена семейства – превратились в Питера и Клару, двух моих милых, хороших друзей. Не лишенных своих недостатков, – Гамаш поднял руку, останавливая Томаса, готового пуститься в долгое перечисление недостатков Питера, – но добрых в душе. И тем не менее о них говорили как о средоточии зла. Я знал, что эта семья не в ладах с реальным миром, что воспринимает его через кривое зеркало. Какой цели это служило?

– Разве наличие цели обязательно? – спросила Клара.

– Цель есть во всем. – Гамаш посмотрел на Клару, сидящую рядом с Питером. – Томас считался в семье блестящим пианистом, лингвистом, предпринимателем. Но его игра на фортепиано лишена души, карьеру он сделал посредственную, французского не знает. Бизнес Марианы процветает, она играет на фортепиано со страстью и мастерством, у нее необыкновенный ребенок, но все относятся к ней как к эгоистичной младшей сестре, которая ничего толком не умеет. Питер талантливый и успешный художник, – Гамаш прошел через комнату к Питеру, растрепанному и осоловелому. – У него любимая жена, много друзей. Но при этом его считают корыстным и жестоким. И Джулия, – продолжил он. – Сестра, которая уехала и была за это наказана.

– Она не была наказана, – возразила миссис Финни. – Она решила уехать по собственному разумению.

– Но вы выдавили ее из дома. А в чем была ее вина?

– Она опозорила семью, – сказал Томас. – Мы стали посмешищем. «Джулия Морроу хорошо делает минет».

– Томас! – осадила его мать.

Они стали изгоями в обществе. Над ними смеялись, издевались.

Потерянный рай.

И потому они отомстили своему ни в чем не повинному ребенку.

– Джулии, наверно, было непросто приехать на это семейное собрание, – сказала Мариана.

Гамаш обратил внимание, что Бин сидит у нее на коленях и чуть покачивает ногами, висящими в нескольких дюймах от пола.

– Бога ради, – сказал Томас. – Только не делай вид, что тебя это волнует, Маджилла.

– Прекрати меня так называть!

– Это еще почему? Его ты могла провести, – он посмотрел на Гамаша, – он тебя не знает. Но мы-то знаем. Ты была эгоисткой тогда, эгоисткой осталась и по сей день. Поэтому мы и называем тебя Маджиллой. Чтобы ты не забыла, что сделала с отцом. Он просил тебя об одном – целовать его, когда мы возвращаемся домой. И что делала ты? Ты оставалась в подвале и смотрела свой дурацкий телевизор. Предпочитала отцу мультяшную гориллу. И он знал это. А когда ты все же приходила поцеловать его, то плакала. Тебе было мучительно делать то, чего ты не хотела делать. Ты разбила его сердце, Маджилла. Каждый раз, когда я тебя так называю, я хочу, чтобы ты вспоминала боль, которую причиняла ему.

– Прекрати! – Мариана встала. – Это не имело никакого отношения к мультику. – Слова вырывались из ее рта с трудом, против их отчаянного желания, состоявшего в том, чтобы остаться внутри. – Дело было в клетке.

Она замолчала.

Вот она стоит, не произнося ни звука, с открытым ртом, из уголка, словно прозрачный мед, сочится тонкая ниточка слюны. Бин сжимает ее руку, и Мариана снова начинает дышать, рыдая и подвывая, как новорожденный младенец, получивший шлепок акушера.

– Все дело было в клетке. Я каждый день неслась домой из школы, чтобы увидеть гориллу Маджиллу в клетке. Я молилась о том, чтобы обезьяна сегодня обрела дом. Чтобы ее кто-то взял к себе. Полюбил.

Наклонив голову, она уставилась на балку над головой. Она увидела, как балка вздрогнула, с нее полетел мелкий порошок пыли и штукатурки. Мариана взяла себя в руки. И все прекратилось. Балка устояла. Не упала.

– Поэтому вы и строите хорошие дома для бедняков, – сказал Гамаш.

– Мариана, – мягко произнес Питер, направляясь к ней.

– А ты… – начал Томас, и его слова преградили Питеру путь к сестре, остановили его. – Ты из всех самый лицемерный. У тебя было все, но тебе этого не хватало. Если в семье и есть сатана, то это ты.

– Я? – удивился Питер, ошарашенный этой агрессией, жестокой даже по стандартам семьи Морроу. – Ты говоришь, у меня было все? Ты в какой семье жил? Это тебя любили мама и папа. Ты получил все, даже его… – Он замолчал, вспомнив два расходящихся круга на спокойной воде озера.

– Его что? Запонки?

Томаса трясло от ярости, руки его дрожали, когда он думал о потрепанной белой рубашке, висящей в шкафу наверху. Старая рубашка отца – Томас взял ее в день смерти Чарльза Морроу. Единственное, что он хотел. Рубашку, которую носил отец. Она все еще сохраняла отцовский запах. Запах дорогих сигар и терпкого одеколона.

Но теперь запонки исчезли – их украл Питер.

– Ты и понятия не имеешь, да? – кипел Томас. – Ты и понятия не имеешь, что это такое – все время быть преемником. Этого ждал отец, этого ждала мать. Я не имел права на ошибку.

– Ты только и делал, что ошибался, – сказала успевшая оправиться Мариана. – Но они не хотели этого видеть. Ты лодырь, ты лжец, а они думали, что от тебя можно не ждать ничего плохого.