Каменный венок

Я оторвала его от громадного барочного гвоздя, поднялась с ним на поверхность, выкарабкалась на берег в выволокла его, как кулек, за собой.

Когда я вылила, вытрясла, выдавила из него воду, он закашлялся и стал дышать, до меня дошло, что меня дергают и рвут с двух сторон, Левка все еще икает, а беспризорник канючит, умоляя: "Тетенька! Бобик!.. Тетенька, миленькая!.."

Все равно я была уже мокрая. Я со злостью отпихнула их обоих, пробежала вдоль берега, опять прыгнула в догнала щенка.

Почувствовав мою руку, он сразу и грести бросил, обхватил ее обеими лапками у запястья, обнял и доверчиво прижался к ней своей глупой мордой с надрезанным ухом.

Я так и поплыла с ним к берегу, работая одной рукой, держа его над водой.

И эти три дурака - двое сухих и один мокрый, свешиваясь с самого края берега, рискуя свалиться в воду, тянулись принять у меня из рук недорезанного щенка.

Подплыв, я ухватилась за бревно и, тяжело дыша, сказала:

- Ну вы и сволочи!

Они нисколько не возражали.

Борька трясся после купанья, еле шевелил посиневшими губами бормотал:

- Ну, дай... А?

Я всмотрелась в их рожи и отдала.

Они приняли его бережно в четыре руки и, сгрудившись в кучу, толкаясь, мешая друг другу и спотыкаясь, понесли к дому.

Я вылила воду из кастрюли в костер и пошла вслед за ними сушиться.

Когда я вошла на кухню, щенок лежал у плиты, завернутый в тряпку.

- Он есть хочет! - озабоченно объявила мне Катька. - Его покормить надо!

Вот и это все осталось позади, ушло, отодвинулось от меня. Володя уже вернулся домой. Странный, усталый, с лицом, как измятая бумага. Он не оправился после ранения, но и еще что-то есть. Пришибленность какая-то. Он как будто не знает, что делать, и боится оставаться надолго дома с ребятами. Наверное, это у него из-за смерти Нюры, из-за непривычной, затянувшейся слабости телесной.

С детьми он пугливо и холодно ласков. На меня и поглядеть боится.

Я сейчас же ушла из их дома, но он, кажется, все равно не решается перейти домой, уверяет, что должен жить в своей казарме команды выздоравливающих.

...Сейчас все это от меня далеко и уходит все дальше. Я в поезде, в вагоне, втиснутая в рассыпанную по полу, стиснутую по лавкам толпу, забившую все проходы, тамбуры, буфера, уборные, - я еду. Поезд тянется куда-то к югу, а все, кому хоть приблизительно в ту сторону, точно по течению плывут на попутном плоту в этом поезде без билетов, без всякого расписания, проводников, без освещения, который неизвестно почему, но все-таки ползет и ползет.

Когда рассветает, я вижу вокруг себя запыленные мученические лица людей, которым и во сне душно, тревожно и нехорошо. Наверное, и я такая же. К счастью, я тут почти ничего и вспомнить не могу - чья-то добрая мокрая губка стерла с доски всю безотрадную долготу этих дней безвольного, тупого ожидания в духоте, неподвижной давке и всякой нечистоте случайного человеческого разношерстного стада.

Зато когда это кончилось, какое блаженное чувство окружающего простора, одиночества - отделенности от чужих сапог, толкающихся колен, напирающих спин, дышащих на тебя ртов.

Под ногами у меня чистая, нежная серая пыль степной дороги, с молодыми подсолнухами по краям, с пестрыми птицами на телеграфных проводах. Придорожная трава звенит на горячем солнце, и после всей духоты облупленных желтых стенок вагонного угла - я дышу сразу всем бездонным небом с его облаками, всей степью с травами, с шелестящим ветром...

А потом я нашла, что искала. Босоногая девчонка ведет меня по голому пустырю к длинному бараку.

Пустые проемы окон и дверей. Внутри парная духота, неистовое жужжание громадных мух, запах дезинфекции, молодая травка пробивается сквозь прибитый земляной пол.

Вкривь и вкось по рыхлой поверхности осыпающейся чешуйками стены нацарапаны чьи-то фамилии вперемежку с ругательствами. Это и есть тот барак, где умирал Сережа.

Ивантеев мне все очень правильно описал, и найти оказалось легко. Они лежали рядом, но Ивантеева на телеге вывезли мужики, а остальных не успели, и никого не осталось в живых.

- Порубали, усих порубали!.. - рассеянно оглядываясь по сторонам, тянет нараспев девочка жалостным, ради вежливости, голосом и вдруг нагибается, прихлопывает ладошкой в траве кузнечика. Он высоко взлетает, она снова к нему подкрадывается, делает ладошку ковшиком, проворно хлопает по траве. Высунув язык, двумя пальцами осторожно как щипчиками вытаскивает кузнечика из горсти, переворачивает вверх лапками и, опять вспомнив, зачем привели меня к бараку, жалостно привычно вздыхает: - Усих, усих позамучили - порубали бандитики окаянненьки!

И в сельсовете знают столько же, сколько девочка. Ведь тот сельсовет тоже "порубали", теперь там все люди новые...

Он долго видел этот потолок, эту стену. Думал он обо мне? О нашей бесконечной, долгой, ни у кого еще не бывалой, гордой и прекрасной жизни, вдруг уткнувшейся в тупик этого барака с осыпающейся чешуей известки, под которой видна коричневая глина.