«Каменщик, каменщик...»

— Мне это сообщать не обязательно. Я — человек посторонний, — помрачнел Челышев. Он видел, что хозяйке пора собирать брата, но все равно не поднимался, пил сливовицу и не мог отвести взгляда от Жеки. Время сжалось до того, что чудилось: вот-вот оно взорвется. В страду — сутки кормят год, а тут секунда могла перевернуть челышевскую судьбу. Капитан все откровенней вбирал в себя Жекино лицо, едва прикрытую синей бумазеей шею, оголенные по локоть руки и весь переполнялся жалостью к этой девчонке. Воздух вокруг нее дышал, и пространство между капитаном и Жекой пересыщалось грозовыми разрядами.

Снова скрипнула дверь, и в комнату колченого пролез поджарый мужчина. «На иностранца похож, — подумал Челышев. — В лице ничего еврейского». — Милости просим! — вскочил он, предлагая выпивку и закуску. Вошедший с грустной усмешкой скареда взглянул на разгулявшегося вояку, и Челышеву стало не по себе. За два года наступления он привык, что в домах и хатах к столу зовут не хозяева, а те, кто приносит еду.

— Что он здесь распоряжается? — снова всхлипнул юноша.

— Садись, Альф. — Надежда Токарь вытолкнула из-под стола табуретку.

— Не гожусь я для мирной жизни, — тихо сказал Челышев Жеке.

— Годитесь… — еще тише ответила она.

— Наливай, Альф. Это сливовица, — сказала хозяйка. — Товарищ капитан — проездом. Ой, что-то от градусов петь захотелось…

Вдруг на ее коленях очутилась очень похожая на саму Надежду Токарь гитара, и хозяйка повела низким голосом «Мой костер», но не романсово, как у Чайковского, и не на цыганский манер, а куда разухабистей и откровенней.

«В Бронькином отделе наловчилась…» — подумал Челышев, но тут песня захватила его, словно они с Жекой в самом деле бродяжили. Но ведь ни в какие дни не сходились и лишь третий час глядели друг на друга через стол.

…Кто-о-то за-автра-а, со-око-ол мо-ой,
На гру-у-ди-и мо-оей раз-вья-яжи-ет
Узел, стя-а-ну-ты-ий та-обо-ой…

Хозяйка пела, может быть, намекая, что Челышеву пора отчаливать. «Но причем тут узел? Не он тот узел стягивал, а распутает второй поляк. Втолкнет Жеку в пассажирский поезд и повезет не в китайскую державу, а в Польшу или еще дальше… А ты колотись на нарах о вагонку и бормочи «На сопках Маньчжурии». Как хочется остаться! Не цыган ведь… Пусть Альф увозит хозяйку, этот плакса катит в Москву, а Жека — ждет меня здесь. Только вернусь ли?.. Ничего не скажешь, великое везение, сломав такую войну, тащиться на следующую, явно никому не нужную!»

Вспа-оминай, ко-оли дру-уга-ая…

«Нет, решил — другой не будет. Либо Жека, либо никто…»

Хозяйка, покончив с «Костром», запела «Гори, гори, моя звезда», но в самом патетическом месте выронила гитару, и та, съехав с ее круглых коленей, жалобно загудела.

— Ой и влюбился Павел Родионович, — засмеялась хозяйка. — Надо же, прямо с порога. Давно такого мужчину не встречала.

И тут с Челышевым что-то стряслось. Налившись кровью, он полоснул хозяйку недобрым взглядом и поднялся.

— Мне пора. Спасибо за приют! — хотел сказать сурово, а вышло по-петушьи, и, подхватив отощавший сидор, капитан заспешил из комнаты. Он был оскорблен и подавлен. Почему все в жизни так паскудно срывается? Надька Токарь — то ли по неосторожности, то ли со зла — смахнула невидимые нити, что уже тянулись от женщины Жеки к Челышеву. «Словно засветила непроявленную пленку…» — подумал машинально и толкнул скошенную дверь.

— Капитан, подождите. Я вас провожу… — раздался за спиной негромкий Жекин голос, после чего в комнате стало так тихо, точно все из нее вылетело через печную трубу или другим непостижимым образом.

(«Она выбирала, а не я, — не однажды вспоминал Челышев, и сейчас, на московском бульваре, подумал о том же. — Ей обещали Запад, а она осталась ждать меня, хотя не знала, что Маньчжурская кампания выйдет короткой. Американцы кинут бомбу на Хиросиму и получится не война, а скорее экскурсия. Зато очков я ей привез целый чемодан. На вокзале не успел спросить, какие нужны. Проходил товарняк, я впрыгнул на тормозную площадку, хотя до смерти хотел остаться. У Жеки было такое лицо, словно она только что была со мной близка. У застенчивых, воспитанных, тонко организованных женщин под утро всегда несколько потерянные лица. Словно они ночью проспали свою остановку и едут без билета…»)

Старик расчувствовался от набежавших воспоминаний, и теперь бульвар показался ему обычным предвечерним бульваром. Деревья были по-июньски молоды, и Челышев, будто скинув годы, затосковал по жене, перебежал асфальт, остановил случайную машину и вот уже отпирал собственную дверь.

Женя сидела в кухне и читала письмо.

— Варвару Алексеевну увезли. Токарев только что звонил. — В ее голосе почудилось осуждение: почему не дождался санитаров?

— Звонил… Увезли… Меня тоже скоро увезут… — заворчал старик.

— Пашет, перестань.

— То ему печатай, то звонит… Вечно — Токарев, Токарев… Продыху никакого.

— Пашет, у тебя умерла жена, а ты Бог знает, к чему цепляешься.