Каменщик революции. Повесть об Михаиле Ольминском

— Ты в этой огромной мохнатой дохе и высокой шапке точь-в-точь как дед-мороз, — сказала она ему. Они давно уже были на «ты».

— Тебя назначаю Снегурочкой, — ответил он, взял ее в охапку и закружил вокруг костра.

Они стали очень дружны. Особенно скрепляло их дружбу полное и ни разу не нарушенное согласие в мыслях. В длинные зимние вечера часто собирались группами и в тусклом свете свечи или плошки с чадящим рыбьим жиром часами спорили на всевозможные темы — чаще всего о путях русской революции.

Он решительно отстаивал позиции Манифеста Социал-демократической рабочей партии. Народники — а они среди олекминских политических были в заметном большинстве — яростно нападали на него. К тому же часть ссыльных, числящих себя марксистами, сдвинулась резко вправо, на позиции «легальных марксистов».

Запомнилось, как один из его рьяных оппонентов, убежденный сторонник Петра Струве и Туган-Барановского, попытался высмеять его:

— Незадачливый вы человек, Михаил Степанович! Вечно опаздываете: во время расцвета марксизма держались за ветхое знамя «Народной воли» и признали марксизм, когда он уже отжил свой век.

— Революционный марксизм отжил свой век только в головах буржуазно-либеральных интеллигентов, подобных вам, — ответил он тогда поклоннику Струве и Тугай-Барановского. — Но в этом нет никакой беды для марксизма. Ибо революционный марксизм всегда возлагал свои надежды на передовых рабочих, а не на отсталых интеллигентов.

Мария во всех этих спорах горячо поддерживала его. У нее было огромное преимущество перед большинством ссыльных, она позднее попала за тюремную решетку и, самое главное, до своего ареста на протяжении многих лет вела работу в кружках одесских моряков, екатеринославских металлистов, киевских железнодорожников. Она знала жизнь рабочих, располагала свежими живыми фактами и умела рассказать о них достаточно убедительно.

Она же первая поддержала Михаила, когда он предложил заняться изучением философии. Теперь уже трудно вспомнить, почему именно, но решили начать с «Критики практического разума» Иммануила Канта.

Дело прошлое, надо признаться, что не с той книги начали. Подняться до кантовских «глубин» многим из них оказалось не под силу. Читать было трудно и скучно. Отпугивало обилие специальных терминов. Путали «трансцендентальный» с «трансцендентным»; спотыкались о «предикат», «субстрат» и «объект».

Когда у всех зарябило в глазах, он сказал, что для пользы дела напишет стихотворение, в котором все эти хитрые слова найдут себе достойное место.

— Какое стихотворение? — спросила она.

— Ода, посвященная тебе, — ответил он.

— Почему мне, а не всем страдальцам, захлебнувшимся философской премудростью? — возразила она.

— Вот именно, почему же ей одной? Не по совести, — возмутились остальные «философы».

Но он не принял их возражений.

— Ода посвящается единственной женщине, осмелившейся погрузиться в философские глубины.

И он написал тогда стихотворение.

Можно только подивиться, каким образом уцелело это стихотворение в его бумагах за все годы скитаний и странствий по белу свету, и всего несколько дней назад, едва ли не накануне взрыва, он на него наткнулся, разбирая какие-то давние записи.

Он хороню помнит, как прочел ей это дурашливое стихотворение:

«Как объект», «эстетична», «прекрасна»,

Несомненнейший твой «предикат»,

Даже в день «акциденций» ненастный

Посетить тебя буду я рад.

Чтоб о вечных вопросах серьезно,

Дискуссируя точно Сократ,

Думать: платье твое грациозно,

Но еще грациозней «субстрат».

Пусть душа твоя «не трансцендентна»,

Что подумаешь — знаем тотчас,

Так скажи, — отчего незаметно

Ты с ума посводила всех нас?

Оттого ли, что «аподиктично»

Увлекаться тобой без ума,

Оттого ли, что «проблематична»

Мысль, что можешь увлечься сама?

Оттого ли, что, всех увлекая,

Ты чаруешь, сама не любя,

Или просто уж «трансцендентальна»

Эта форма познанья тебя?

И он хороню помнит, как весело она смеялась, слушая эту «философическую оду».

Он даже не удивился, когда она завела речь о побеге. Не могла же она с ее неукротимой энергией, жизнерадостностью, жаждой деятельности замуровать себя здесь на бесконечно долгие пять лет.