Каменщик революции. Повесть об Михаиле Ольминском

Миша даже поразился никчемности вопроса. Неужели брат, такой большой, сам не понимает? Это же каждому понятно и известно.

И тут же объяснил, подробно и основательно:

— Ябедничать на товарищей — подлость; выдать тайну — подлость; дать честное слово и не сдержать — подлость; ну и еще мучить людей, кожу с живых сдирать, как с Иуды Маккавея — тоже подлость; и вообще преследовать людей, которые за правду…

— Кто тебе про Маккавея-то рассказал? — полюбопытствовал Володя.

— Сам прочитал.

— А про тех, кого за правду преследуют?

— Ну, слышал…

Слышал, как разговаривали между собой приезжавшие из Петербурга студенты — мамин брат и два его товарища. Но это тоже была чужая тайна, и разглашать, от кого слышал, тоже было бы подлостью.

Поездка назначена на завтра, а сегодня, сразу же после обеда, все рыболовы собрались в дальнем углу пустыря, за ветхим сараем, у самого обрыва, там, где с незапамятных времен лежит груда бревен. Со слов Феоны известно, что бревна эти припас еще старый барин, отец Степана Николаевича, намереваясь прирубить пристройку к дому. Намерение не осуществилось, и с тех пор бревна лежат на задворках. Они давно уже рассохлись и растрескались, а некоторые и поистлели. Феона не раз говорила Ольге Николаевне, что надо распилить на дрова, зачем покупать на базаре, когда тут хватит на целую зиму. Но Степан Николаевич не позволял. Он все еще надеялся употребить бревна по прямому назначению. Хотя все понимали, да и сам он тоже, что какая уж таи пристройка, когда и лавочнику-то задолжали…

Но как бы то ни было, а бревна продолжали лежать огромным штабелем в углу пустыря и сделались любимым прибежищем детской компании.

Собрались все участники завтрашней экспедиции: кроме Миши и Володи на бревнах восседали шустрый и востроглазый соседский мальчик Гриша, худенький и застенчивый Егорушка и, конечно, Тимофей, которому принадлежала ведущая роль в осуществлении задуманной затеи: на пего возлагалась особо трудная обязанность — раздобыть лодку.

Володя и Тимофей сидели несколько обособленно от младших и оживленно переговаривались.

Потом Володя сказал:

— Надо тридцать копеек.

Младшие навострили уши. Зачем? Но спросить не решались. Надо, — значит, надо.

— У меня есть пятнадцать копеек, — продолжал Володя. — Добавляйте!

У Миши было пять копеек, припасенных на леденцы. Он без колебания отдал их брату. Гриша сделал вид, что увлечен синицей, порхающей с ветки на ветку, и совсем не слышит, о чем говорят. Егорушка сказал, что дома у него есть десять копеек и вызвался сходить принести.

— Ладно, вечером отдашь, — говорит Володя, — остальные я уж сам добавлю, — достает деньги и отдает тридцать копеек Тимофею.

Тимофей быстро уходит и вскоре возвращается с каким-то предметом, завернутым в синюю оберточную бумагу.

— Отлично! — говорит Володя.

Младшие многозначительно переглядываются. Они тоже все понимают, но виду не подают. Таковы условия игры.

— Пшено не забыли? — спрашивает Володя.

— Я взял, — отвечает Егорушка.

Володя подает команду:

— Следуйте за мной!

По узкой тропке, врезанной в косогор, все спускаются вниз к реке. Там вдоль берега примостились домишки городской бедноты.

Против одного из них чернеет, на прибрежном песке длинная черная лодка. Тимофей передает синий сверток Володе — у всех остальных руки заняты: несут удочки, котел, торбы с едой и посудой — и заходит во двор.

Тут же возвращается с веслами на плече, сопровождаемый древней старухой, несущей в руках жестяной ковш и грязную холщовую тряпку.

Лодка лишь наполовину вытянута на берег, корма ее наполнена водой. Тимофей и старуха раскачали лодку, часть воды выплеснулась. Старуха ушла. Тимофей забрался в лодку и, энергично действуя сперва ковшом, потом тряпкой, осушил и протер ее. Все уселись, оттолкнулись от берега, и Володя скомандовал:

— Курс — зюйд-вест!

Вряд ли Тимофей понял команду, но в данном случае это не имело значения: только он знал, куда им надо плыть.

Тимофей вел лодку вдоль берега. Миша лежал на носу и смотрел в воду, иногда озирался по сторонам. Вот миновали плот, на котором женщины стучали вальками по мокрому белью и переговаривались, стараясь перекричать друг друга. Домишки, протянувшиеся вдоль берега, становились все меньше. Наконец и последняя хата осталась позади. Пошли однообразные луга, окаймленные полоской лозняка…

Наконец-то выбрались из города… Миша — мальчик городской, родился и вырос в городе. Но в самом раннем детстве ему посчастливилось два лета провести на природе. У отца в уезде, на речке Усерд, был небольшой наследственный хутор с несколькими десятинами земли — жалкие остатки земельных угодий, принадлежавших ныне оскудевшему дворянскому роду Александровых. Всего-то и было на хуторе: крохотный домик, окруженный запущенным садом, но все равно летом там было куда лучше, чем в пыльном городе.