Каменщик революции. Повесть об Михаиле Ольминском

— Нет, отчего же, — спокойно возразил Михаил Степанович, — в заметке приводятся ценные факты и есть даже дельные мысли. Это все оставлено, я только пену снял.

И все же, как ни оберегались, бдительное цензурное око сыскало крамолу, и последовало распоряжение полиции конфисковать номер.

Михаила Степановича в тот день не было в редакции. Он лежал на квартире у Бонч-Бруевича, терзаемый приступом вывезенного из Якутской ссылки ишиаса.

Ему позвонили, и он тут же приехал. Схватил возвращенный из цензуры оттиск и на второй полосе обнаружил абзац, жирно заштрихованный красным карандашом… Статья Черномазова. Тот самый абзац, который он вычеркнул, редактируя статью.

— Почему? — спросил он Черномазова. Торопливые и сбивчивые объяснения Черномазова сводились к тому, что без этого абзаца статья получалась очень уж беззубой и постной.

— Почему без моего ведома?

— Вас не было, — как бы даже с сознанием своей правоты возразил Черномазов.

— Выслушайте меня внимательно, — сказал ему Михаил Степанович. — Еще одно подобное самоуправство, и я добьюсь, чтобы вас… убрали из редакции.

Черномазов вышел, а Михаил Степанович сидел за столом, уставившись невидящими глазами в красное пятно на второй полосе, и думал, не слишком ли мягкотело поступил, может быть, следовало удалить строптивого сотрудника уже сейчас, не дожидаясь второго случая…

В приотворенную дверь кабинета из приемной доносились голоса. Кажется, явилась полиция. Черномазов возмущенно спорил с кем-то.

— Па-апрашу выражаться осторожнее! Это, конечно, полицейский офицер.

— Не запугаете! — кричал на него Черномазов.

Пришлось выйти в приемную и утихомирить его. Нет, все-таки, он не робкого десятка… этого у него не отнимешь.

Но слишком уж нервный, набросился на полицейского чуть не с кулаками. Такое, с позволения сказать, усердие со стороны сотрудника партийной газеты вовсе неуместно. Хорошо еще, что попался сверхфлегматичный полицейский начальник, отмахнулся от него, как от назойливой мухи, только и всего. А преотличный номер газеты пропал. Да и убытки такие — больше полтысячи — нам не по карману. И так еле концы с концами сводим. Конечно, Черномазов все это понимает. Потому и взбеленился и полез на рожон. Только этим дела не поправишь. Хотелось бы надеяться, что извлечет урок на будущее…

На следующий день в редакцию приехал Петровский, расстроенный и раздосадованный.

— Как же это у вас вышло так негладко? — спросил он у Ольминского.

— Мой недогляд, — ответил Михаил Степанович. — Конечно, мне надо было распорядиться, чтобы сверстанные полосы принесли на подпись ко мне на квартиру. А я доверился неопытному еще работнику.

И рассказал, как было дело. Григорий Иванович вспылил:

— Причем тут неопытность? Грубейшее самоуправство! И грубейшее нарушение партийной дисциплины! Позовите его сюда, Михаил Степанович, и оставьте меня с ним. Я с ним как издатель потолкую. Он, небось, решил, что если из Парижа, да через Краков, так ему и черт не брат!

— Очень-то круто не надо бы, — заступился Михаил Степанович. — Я уже отчитывал его. Он понял свою оплошность. И основательно прочувствовал. Кстати, когда полиция пришла, держался без робости, даже наоборот.

— Это как же наоборот? — заинтересовался Григорий Иванович.

Михаил Степанович рассказал о стычке Черномазова с полицейским офицером.

— А это гусарство нам совсем ни к чему, — сказал, нахмурясь, Григорий Иванович. — Власть пока не в наших руках. Приходится быть тихонькими. А злость свою в работу перегоняй. Ну, это я ему тоже объясню.

Беседа затянулась не менее чем на полчаса. Из редакторского кабинета Черномазов вышел насупившись. Впрочем, с желчною улыбочкой на губах. Но едва встретился взглядом с Михаилом Степановичем, улыбочка потухла.

Григорий Иванович, уходя, так отозвался о секретаре редакции:

— Из молодых, да ранний. Сперва было на дыбы поднялся. Но с ним есть смысл повозиться. С характером, стало быть, может получиться дельный работник. Но пока, Михаил Степанович, глаз с него не спускайте.

А Черномазов после ухода Петровского подошел к Михаилу Степановичу и сказал:

— Я сперва обиделся на Григория Ивановича и даже надерзил ему. Но теперь, понимаю, что был не прав. И я благодарен ему за товарищеское, пусть строгое, внушение. При случае скажите ему об этом.

По мнению Михаила Степановича, это было мужественное и честное признание, и он от всего сердца простил Черномазову его служебный проступок и подумал даже, что был несправедлив к нему.

5

Но вскоре, недели через две или три, произошло незначительное само по себе событие, точнее сказать, не событие даже, а вовсе несущественный эпизод, который, однако же, заставил Михаила Степановича серьезно призадуматься.

В середине дня он вышел в приемную за какой-тосправкой к секретарю редакции. Черномазов не сидел за своим столом, а находился в дальнем углу комнаты и, стоя на раздвижной лесенке, отыскивал что-то на самой верхней полке огромного редакционного книжного шкафа.

Михаил Степанович не стал окликать его, отвлекать от поисков и, остановившись посреди приемной, заговорил о чем-то с Машенькой.