Камер-фрейлина императрицы. Нелидова

   — Вот уж тут твоя воля: как хочешь сердце тешить можешь. Чего о таком-то долго думать!

   — Ас совестью, Григорий Николаевич, как обойдёшься? С совестью христианской?

   — На то и духовник есть, чтоб покаяться. Самое святое дело. Храм построишь — и вовсе полное отпущение грехов получишь, вчерашних и завтрашних. Будто сам не знаешь.

   — Кстати, о церкви напомнил. Распорядиться надо, чтоб собор Андреевский в Киеве в окончание приводили, не мешкая.

   — Теперь-то что за спех, батюшка?

   — Не пойму тебя, Григорий Николаевич.

   — Да нешто всё в словах выговаривать надобно? Собор-то твой в честь императрицы, которая покидать нас собирается, возводился. Не так ли?

* * *

Императрица Екатерина II, Е.Р. Дашкова

   — Княгиня Дашкова, ваше императорское величество!

   — Василий! Сколько повторять тебе — княгиня может входить в любое время ко мне без доклада.

   — Государыня матушка, не моя в том вина: Екатерина Романовна велела. Без доклада, мол, не войду.

   — Маленькая упрямица! Что заставляет вас быть такой чопорной? Когда вы приезжали ко мне во дворец с чёрного крыльца, больной, едва вставшей с постели, вы не думали о церемониях.

   — Я приезжала к великой женщине, обиженной судьбой и неоцененной окружающими. Я надеялась облегчить её положение и будущее. К тому же эта женщина была великой княгиней, а не самодержицей всероссийской.

   — Возможно, я ошибаюсь, но мне в ваших словах, княгиня, слышится какой-то укор. Не правда ли?

   — Как можно, ваше величество!

   — И вы словно сожалеете о тех временах?

   — И это не так, хотя...

   — Что хотя? Договаривайте же!

   — В том давнем положении великой женщины разность между ею и обыкновенной придворной дамой была меньшей.

   — Вы несносны, княгиня! Положительно несносны. Уж не ревнуете ли вы меня к моим новым обстоятельствам? Но это было бы слишком глупо!

И главное — вы сами их так самоотверженно добивались.

   — О, нет, государыня, если во мне и есть, как вы изволили выразиться, чувство ревности, оно относится только к возможности делиться мыслями и чувствами — не более того.

   — Так что же вам мешает это делать сейчас? Я жду откровений. Они мне, как всегда, очень интересны.

   — Я думала о московских торжествах по поводу коронации, ваше величество.

   — И что же, княгиня?

   — Какими им следует быть — не в смысле пышности, но, если можно так выразиться, сюжета. Ведь это удивительная и единственная в своём роде возможность объявить новой императрице свою политическую программу всему народу, всем верноподданным. Она станет общедоступной и не потребует тех угодливых и своенравных истолкований, после вмешательства которых каждая исходная мысль приобретает прямо противоположный смысл.

   — Но мы же с вами об этом уже говорили. Вы сочинили проект?

   — Нет, государыня, такой проект превосходит мои слабые возможности. Я неопытна в подобных делах.

   — Не боги горшки обжигают, княгиня. Так, кажется, говорит и русская пословица?

   — Так, ваше величество. Но здесь речь идёт не о простом горшке, а об изысканном сосуде, который нуждается в руках мастера.

   — Метафора хороша, но что вы предлагаете? Каких мастеров имеете в виду?

   — Прежде всего подлинных литераторов, вполне разделяющих ваши взгляды, государыня, на просвещение. Век, который начинаете вы, войдёт в историю российскую под именем Века Просвещения.

   — Хорошая мысль. Но как вы себе представляете претворить её в жизнь? Надо приказать Якобу Штелину...

   — Вот этого-то я более всего и боялась, государыня! Штелин был приглашён ко двору в незапамятные времена сочинять аллегории. Но это абстрактные аллегории обо всём и ни о чём, как те, которые предложил вашему вниманию этот приезжий француз живописец Лагрене. Вместо вас место на изображённом им троне может занять любой монарх, а одна и та же муза станет нести атрибуты комедии, трагедии или фарса, ни в чём не изменившись.

   — Но чего же вы ещё требуете от искусства?

   — Многого, ваше величество. Литератор способен вложить в своё сочинение подлинную идею вашего наконец-то наступающего царствования, которая заявила бы народу и всей Европе о ваших необыкновенных замыслах. И он же поможет живописцу — не придворному моднику, искушённому на одной лести, а Художнику с большой буквы сочинить полную философического смысла композицию, которая бы читалась и усваивалась зрителями.

   — Вы имеете кого-то в виду, княгиня? Но я уже назначила ответственным за все московские торжества фельдмаршала Никиту Трубецкого. Каким образом вложить в его голову подобные многосложные идеи? Уверена, это невозможно.

   — Нет ничего проще, государыня! Я осмелюсь напомнить, что Никита Юрьевич был великим другом самого Антиоха Кантемира. Мало того, что сей оригинальный поэт пересылал ему из-за границы все свои сочинения, но и посвятил князю замечательнейшую оду «О воспитании», и сделал это не в России, а оказавшись в Париже.

   — Так вот каковы российские родственники Ивана Ивановича Бецкого! Не ожидала, никак не ожидала. И что же, Кантемир видел в фельдмаршале своего единомышленника?