Камер-фрейлина императрицы. Нелидова

   — Как хотите, Иван Иванович, только жестокость не от закона — от судей исходит. Законы надо точно писать, а людям, соблюдая их, в страсти не впадать.

   — Не стану спорить. Люди, только люди принесли фернейскому патриарху и славу великую, и страдания непереносимые. Ведь после раздора его с прусским королём французское правительство, чтобы не сердить соседнего монарха, запретило Вольтеру въезд в Париж. Навсегда запретило.

   — Так что же, господин Вольтер так и скончался под этим запретом?

   — А вы не знали? В журналах недавно писали в связи с его кончиной.

   — Значит, он не выбирал Швейцарии?

   — Это была необходимость. И Вольтер, чтобы не ставить в сложное положение женевские власти, поселился у ворот Женевы, позже в замке Ферне, на границе Франции и женевской земли.

   — Вечный изгнанник! Как, должно быть, это было ему тяжело при его слабом здоровье и вечных недугах.

   — Его недуги создали ему славу сфинкса — вечно погибающего и вечно оживающего с новой энергией и новыми замыслами. Достаточно сказать, что он превратил бедное, Богом забытое местечко Ферней в столицу Разума и Доброты. Здесь нашли приют и работу на вновь открывшихся предприятиях женевские ремесленники и рабочие. Его стали называть царём Вольтером, что ему и льстило, и повергало в негодование.

   — Даже французы легко возвращаются к идолопоклонству?

   — Даже они. А как было иначе его называть, когда в голодный 1771 год, когда в Москве бушевала чума, Вольтер организовал народное продовольствие не только в самом Фернее, но и во всех прилегающих областях. Он добился отмены крепостной зависимости монастырских крестьян, а затем стал думать об искоренении её остатков во всей Франции. Неужели такой философ мог быть нужен Парижу?

   — Да, королевская власть во Франции не имела ничего общего с тем просвещённым деспотизмом, о котором он мечтал. Удивительно, что у него хотели брать уроки все европейские монархи.

   — Уроки? Вы полагаете, уроки? Тогда почему же никто из монархов ничего не предпринимал по вольтеровой программе? Всё ограничивалось оживлённой перепиской, а письма почему-то становились достоянием всей Европы. Я хочу вам напомнить и другое. Когда Вольтер написал заказанную нашей государыней историю царствования Петра Великого, за границей тотчас объявилось издание «Антидота» — противоядия, опровергающего многие посылки и выводы философа. Кстати, вы не читали этой книги?

   — Не довелось, хотя рассказы о ней и слышал.

   — Нет, её надо читать самому. Говорят — впрочем, за достоверность слухов поручиться трудно, — «Антидот» писала сама государыня. Дружба с философами оказалась не такой простой, как с обыкновенными придворными. Вы знаете, Вольтер назвал в конце жизни все свои мечтания об улучшении деспотизма обманчивым дымом. Именно так — обманчивым дымом. И тем не менее вы задумали не простой портрет государыни.

   — Мне ещё трудно говорить о том, каким он будет. Пока я ограничиваюсь эскизами.

   — А по идее?

   — По идее снова хочу обратиться к «обманчивому дыму» и начертать наше представление о просвещённом деспотизме.

   — Это официальный заказ, который вы собираетесь таким образом истолковать?

   — О, нет, пока только собственные планы.

   — Но это же превосходно, Дмитрий Григорьевич! Вы не связаны заказчиком и необходимостью угождать его капризам.

   — Вряд ли у вас было основание обвинять меня в подобном угодничестве. Я просто хочу видеть в натуре человеческой лучшее.

   — И всё же нельзя не считаться со вкусами тех, кто платит. Не обижайтесь, но это закон нашей жизни. Я же, пользуясь вашей свободой в этом случае, хочу предложить кое-какие свои мысли.

   — Я буду рад их услышать.

   — Так вот, прежде всего меня донимает образ лестницы. Да-да, не удивляйтесь, лестницы, на которой мы все располагаемся согласно происхождению, богатству, чинам, предрассудкам, наконец. Мы все рабы этой лестницы.

   — И с каким же упорством пытаемся преодолевать её ступени!

   — Или напротив — перестаём о них думать, потому что в них заключено основное попрание свобод человеческих.

   — Если бы такое было возможно!

   — Согласен, тогда бы имели идеальное общество, которое создала натура и которое испортил своими вымыслами человек. Философы мечтают хотя бы смести сор с этой лестницы.

   — Тщетно!

   — Но иначе нельзя думать. Лестница нуждается в очищении от сора наших пороков, корыстолюбия, тщеславия, лжи.

   — Беззакония.

   — Вы правы: беззакония — сиречь справедливости. Любой закон должен иметь единственную цель — установления справедливости, без которой невозможно разумное и рациональное существование человека.

   — А лестница? Вы меня заинтересовали этим образом, Иван Иванович.

   — Может быть, сумею заинтересовать ещё больше. Ведь наши сатирики, литераторы, философы, наконец, стремятся истреблять пороки среди обыкновенных людей.

   — Разве это неверно?

   — Конечно, неверно. Ведь это значит начать мести лестницу с нижних ступеней, тогда как с высших будет по-прежнему сыпаться мусор и лестница никогда не станет чистой.

   — И вы предлагаете?