Камера смертников

– Послушайте, Сушкоф! В НКВД работают не дураки, но и здесь нет глупцов, – усмехнулся Клюге. – Mы все досконально проверяли. Все! Вам бы следовало упасть в ноги господину фон Бютцову, покаяться, что вас опутал Чернов, добровольно выдать его людей... Еще не поздно.

Мысли Дмитрия Степановича лихорадочно заметались – что это, провокация, очередная проверка? Или они з н а ю т? Но откуда, откуда им знать? Он всегда был предельно осторожен – не от опыта, нет, от страха! Единственный раз рискнул, когда подошел к дверям гостиной в охотничьем домике, а теперь расплата? Неужели они смогли выследить его по дороге на явку? Но тогда у них и Прокоп?

– Скажешь? – твердый кулак Клюге с силой обрушился на голову переводчика.

Отлетев от удара к стене, Сушков попытался подняться, но эсэсовец подскочил, врезал ногой по ребрам.

– Скажешь, скажешь, – пиная дергавшегося от боли Дмитрия Степановича, приговаривал Клюге, расчетливо ударяя по самым больным местам.

– Перестаньте, – остановил его Бютцов. – Вы забьете его насмерть!

Тяжело переводя дыхание от злости, Клюге сел за стол. Подрагивающими от возбуждения пальцами достал сигарету, прикурил, глядя, как Бютцов подошел к неподвижно лежавшему у стены Сушкову.

– А ведь я верил вам, – с горьким сожалением сказал Конрад. – Более того, доверял. И такая черная неблагодарность в ответ за все?

Дмитрий Степанович молчал, глотая слезы боли и поражения. Не так он мечтал закончить свою жизнь, ох не так, не в немецком застенке – пусть не на руках дочери, пусть не на руках любящей и заботливой родни, но не так.

Не выпустят они, это он уже понял, а поняв, почему-то не испугался – страх разом кончился, осталась в душе только неизбывная горечь от того, что не смог выполнить все до конца, что опередили они его, не дали дойти до знакомого дворика и постучать в двери старого дома, где жил Прокоп. Не дали рассказать, передать тайну. Наверное, ради нее он и мучился у немцев все эти долгие месяцы, терпел косые взгляды горожан и учился не презирать сам себя, а теперь оказалось, что все напрасно и тайна должна умереть вместе с ним. Как же несправедлива судьба!

Сколько раз он мог расстаться о жизнью – в окопах на Империалистической, попав под трибунал во время своих скитаний, в революцию, при нападении на поезд анархистов, во время службы в Красной армии, когда болел дважды тифом, когда сидел в тюрьме, но всегда провидение спасало его, выводило из-под последнего удара, готового поставить точку. Неужели нечто непознанное вело его именно к этой новой войне, к работе у немцев, вело к обладанию тайной?

Хорошо, теперь он обладает ей, но не может передать никому из своих, а это самый страшный удар судьбы – знать и не иметь возможности сказать своим, вовремя предупредить. А там, далеко отсюда, начнут разворачиваться страшные события, поскольку люди не знают, кторядом с ними. Как все ужасно, непоправимо, глупо...

С трудом опершись руками о грязный пол, он сел и привалился спиной к стене. Тело болело, но сильнее болела душа: уж лучше бы Клюге ударил его сапогом в висок и убил – не было бы теперь таких страданий, а худшие, видимо, еще впереди: господа завоеватели весьма изобретательны на разные мерзопакости. Уже насмотрелся на допросах, может себе представить, что его ждет и даже в какой последовательности. Сегодня, наверное, бить пока больше не будут, начнут разговоры, дабы проверить – уже сломали или нет? Ошеломили его первым, пробным натиском, неожиданно взяв на улице, притащив сюда и начав допрос?

Для себя он решил: главное – молчать, молчать, как бы ужасно ни оборачивались события. Молчать на допросах, молчать под пыткой, поскольку лишь откроешь рот и больше может ни достать сил сдерживаться. Надо взлелеять в себе еще большую ненависть к ним, вспоминать, как ты воевал с ними на фронте в Империалистическую, сколько сумел принести им вреда здесь, работая по заданию Колесова и Чернова в городе, передавая партизанам добытые сведения. Это должно помочь выстоять, помочь не согнуться и не сломаться...

Бютцов нагнулся и заглянул в лицо переводчика, ловя его ускользающий взгляд.

– Упрямитесь, не хотите говорить откровенно? Господин Клюге сказал вам, что еще не поздно раскаяться, и я подтверждаю его слова. Вы можете сохранить свою жизнь, Сушков.

– Я ни в чем не раскаиваюсь, – тяжело, с расстановками, морщась от боли в груди и ребрах при каждом вздохе, ответил Дмитрий Степанович. – Не в чем мне раскаиваться. Просто, наверное, пришло время платить долги…

– Вот как? – Конрад выпрямился. – Ваша связь с лесной партизанской бандой оборвалась, Сушков. Все, больше они от вас ничего не узнают.

Он отошел к столу, сел на свободный стул, небрежно закинул ногу на ногу и, глядя на носок хорошо начищенного сапога, тихо сказал: