Камергерский переулок

– Но занавес рано или поздно опустится… И все они захотят отправиться по домам…

– Если вы намереваетесь, раскрыв рот, дожидаться окончания спектакля, - сказал Арсений Линикк, - позволю предупредить, ничего интересного вы для себя не откроете.

И в вечерних программах, в том числе и в «Новостях культуры», дому номер три не было отведено ни слова, ни кадра.

Ночью позвонил Мельников. Возможно, от волнения он снова стал обращаться ко мне на «вы».

– Профессор, извините, если разбудил… Но вряд ли вы спите… Вся Москва не спит…

– Из-за чего?

– Ну как же! Как же! Что вы на это скажете?

– Наука умеет много гитик, - пробормотал я угрюмо.

– Я понял. Это не телефонный разговор. Я понял. Встретимся завтра в Камергерском. В десять.

Однако по дороге на встречу с маэстро Мельниковым явились преграды. Доступ в Камергерский со стороны Тверской был перекрыт конной милицией. Знакомый с маневрами сил, заботившихся о благонамеренности граждан, я вспомнил об условиях путешествий по Москве в дни исторического погребения Леонида Ильича. Георгиевским переулком вышел на Дмитровку и с Дмитровки при входе все в тот же Камергерский предъявил служивым людям паспорт со штампом о прописке. Мол, после трудовых бдений прошу пропустить к месту постоянного проживания в Газетном переулке.

Пропустили.

Толпа от бывшей «Пушкинской лавки» и до бетонной ограды пешеходной зоны гудела в обострении чувств.

Где же вчера слонялись в беспечности эти люди, нынче вдруг поумневшие, вспомнившие о своем духовном предназначении, несчастьях культурного наследия и национальной идее?… Лишь мы с Арсением Линикком вздыхали здесь в одиночестве при мыслях о разбитом корыте.

Маэстро Мельников, однако, навстречу мне не бросился. Не было его видно.

Мне не дано при приближении к людской толчее сразу угадывать суть или характер скопления существ, переставших быть индивидуумами. Обычно первым взглядом я ухватываю какие-то частности, они либо примиряют меня с толпой, либо вызывают чувство брезгливости, тревоги и опасности. Сейчас глаза мои уставились на плакат с портретом попс-тенора (или тенора-попса) Николая Баскова. Рыжие слова под портретом дива угрожали: «Большой! Верни Коленьку в свои партитуры! Возврати ему шубу Ленского! Иначе улетишь к чертям собачьим вслед за прокуренной чайкой!» Торчали рядом транспаранты и растяжки опять же с именем московского покровителя прелестной Монтсеррат. Позже я узнал, что первыми под животами служилых кобыл в Камергерский пробрались именно поклонницы попс-тенора во главе с девицей суровых лет Сигизмундой. Ни сам тенор, ни его поклонницы, не были мне интересны. Но в их угрозах и призывах усматривалась логика и выводилась она скорее всего из некоего знания. Большой театр был виноват перед Коленькой. А потому должен был улететь к чертям собачьим. По примеру дома номер три. Значит, дом номер три все же куда-то улетел. Оттого, что был виноват. Перед кем-то. Или перед чем-то. Или вообще виноват. Такое допускалось в Камергерском мнение.

Впрочем, сразу выяснилось, что определение судьбы здания - «улетел» - большинством ставится под сомнение. Что значит - улетел? Есть тому свидетели или хотя бы косвенные доказательства? Нет. Мы живем в эпоху охранников, оперуполномоченных, нотариусов и адвокатов, и всему должны быть юридические обоснования. Может, дом распилили и вывезли по кускам. Может, его просто рассеяли в воздухе. Может, он утонул. Может, его проиграли в казино, и теперь он в чьей-нибудь широкой штанине. Может, его отправили на слонах в подарок лаосскому королю. Ну и так далее. Отчего-то вспомнили, как совсем недавно одна германская дама в мюнхенском баре узнала, что ей достался выигрыш «Джек-пота» в сто двадцать миллионов евро. «И более ее не видели», - объявили по ТВ. Вот и наши мыслители сошлись на том, что пока не обнародовано хоть какое-нибудь толковое объяснение отсутствия дома, разумнее будет говорить: «И более его не видели». Понятно, что это были люди законопослушные и сторонники стабильности в Центральном регионе. Социальные же грубияны громко, с ветреным матерком, их укоряли и предрекали скорое превращение Тверской с ближними переулками в евроазиатский Лас-Вегас. «Вам, небось, Квашнин заплатил за это ваше "И более его не видели!" - орали они. - Ясно: это он расчистил площадку для своего клюквенного казино. И бочку он летом спер!» Опять я услышал в Камергерском про бочку. Какую бочку, не разъяснялось. Логика же подозрений в антинародной сути миллионщика Квашнина и его злодействах была неоспоримая. Коли этот льняной и клюквенный олигарх сумел отобрать у народа и исказить закусочную, фибрами души, глотками и желудками связанную с историей театра, то что ему стоило захапать и сам театр. Распорядиться: «Заверните!» И захапать. И он не уймется. Трепещите театры Малый и Большой! И дело тут вовсе не в милашке Коленьке, лишенном шубы, дуэльного пистолета и необходимости вопрошать: «Куда, куда вы удалились?» Дело в том, что Квашнин возжелал Большое Казино!