Камергерский переулок

Клуб гордился своими туалетами. Не хуже, чем в Большом театре. Другое дело, - гордился ли Большой театр своими туалетами? Ну да ладно… Картина в туалете для Соломатина была привычная. Два телохранителя с мобильниками в руках стояли в почетном карауле при одной из очистительных кабин. Видимо, у некоей вип-персоны возникли трудности в общениях с природой. Два джентльмена сыпали на иноземные бумажки с портретом Франклина белый порошок и потом порошок этот втягивали в ноздри. Раздвинув галдящих шалопаев из числа чьих-нибудь сынков, в туалет ворвался Банкир, Тишин муж, с девицей под руку, доволок ее до кабинки, защелкнул дверцу. Минуты через три девица освободилась, оставив Тишиного мужа в раздумьях, у зеркала справа от Соломатина вымыла подбородок, достала из сумочки помаду, привела в порядок губы и не спеша, цокая шпильками по выложенному плиткой полу, удалилась из туалета. Соломатин стоял, курил и повторял про себя: «Забавная история, забавная… А что Папик? Что же мне вечно жить под Папиком?» И тут на его плечо легла чья-то тяжелая рука.

– Привет, Оценщик, - услышал Соломатин.

Он обернулся. Перед ним стоял официант-комод, во фраке и бабочке, но без подноса, и кому-то в туалете могло показаться, что это и не официант вовсе, а значительное лицо.

– Не имею нужды разговаривать с вами, - надменно сказал Соломатин. - И времени у меня нет.

– Ба! Ба! Ба! - осклабился Сальвадор («Именно осклабился», - подумал Соломатин, хотя и не помнил точно смысла этого слова. Зубы у Сальвадора были, как у Кларка Гейбла, а ведь долго ходил щербатым, может, исполнителя отправляли в Голливуд с целью облагораживания?). - Экий ты, Оценщик, нынче барин, часики, запонки, булавка. А ведь совсем недавно шлялся в грязном ватнике.

– Все! Хватит! - Соломатин сбросил руку официанта со своего плеча.

– С какой брезгливостью ты на меня смотришь! - рассмеялся Сальвадор-Ловчев, а глаза его были злыми. - Будто нет на тебе крови!

– Какой крови? - вздрогнул Соломатин.

– Олёны Павлыш, любови твоей безразмерной!

– При чем тут Олёна! - растерялся Соломатин. - При чем тут я?… Я тут ни при чем!

– При чем! - сказал Ловчев. - И сам знаешь, что при чем. Тебя просили вызнать у Олёны, где хранятся не принадлежавшие ей вещицы, или хотя бы объяснить ей серьезность ее положения, чтоб сама во всем призналась. Ты этого не сделал. А если бы выполнил с толком наше поручение, она и теперь была бы жива. Но ты, видно, и сам желал, чтобы она исчезла из твоей жизни. Надоела. Стало быть, и на тебе ее кровь.

– Чушь! Вранье! - нервно и быстро произносил слова Соломатин. - Ты же говорил, что шеф твой стал набожным, боится нарушить заповеди, а одна из них: не убий.

– Он-то, может, и стал набожным или ведет себя, как набожный, - сказал Ловчев, - но держит при себе людей, какие греха не боятся. Тебя посылали к Олёне чуть ли не с оливковой ветвью. А ты уклонился.

– Он же велел не трогать ее…

– Ее бы и не тронули. Но эта дура заартачилась, будто какая-то княжна Тараканова, ничего не открыла, разозлила, наоскорбляла всех, ну и… А шефу и теперь необходимы серьги Тутомлиной… Может, ты, Оценщик, знаешь, где они?

– Не знаю, - сказал Соломатин.

– А если ты врешь? Помнишь скамейку на Тверском бульваре? Помнишь скамейку из первой серии фильма с Жегловым и Шараповым? До тебя здесь нет никому дела. Сейчас я прислоню тебя к стене, обниму тебя, как брата двоюродного из Пензы, и отойду от тебя, а ты тихонечко сползешь по стене, и проходящие мимо тебя будут думать: «До чего допился, скотина!»

– Погоди, - пробормотал Соломатин, - погоди, Сальвадор…

– А чего годить-то? Говори, Оценщик, где серьги Тутомлиной?

– Не знаю… Я и вправду не знаю… Спросите у Антиквара…

– Уже спрашивали, - и Сальвадор неожиданно рассмеялся. - Ладно. Забздел уж совсем, небось. И где же твои высокомерие и брезгливость? А, Оценщик? Но я сегодня добрый. И не велено тебя трогать. И знаешь почему?

– Почему?…

– А потому, что ты теперь - не Оценщик, а - Меховщик. Меховщиком ты шефу и пригодишься!

– Дудки! - резко сказал Соломатин. Он успокаивался. Он обо всем расскажет Елизавете, Мадам Рухлядь выпадет из их жизни в осадок, а Папику вряд ли понравятся каверзы набожного теперь Суслопарова.

– Не хорохорься! - смех Сальвадора-Ловчева стал совершенно омерзительным. - Знаю, о чем ты сейчас думаешь. О заступнике. И напрасно. Тебе ведь еще неизвестно, кто у вас Папик. То-то и оно!… И кровь Олёнина на тебе, Меховщик!

Нет, надо было бежать от туалетного кошмара, от этого омерзительного смеха, от злодейских глаз осуществителя будто бы придавленных грешных мыслей подлеца Суслопарова. Соломатин и бежал, врезался в тусовочную толпу с намерением отыскать Елизавету, но был остановлен Тишей, женой Банкира. «Соломатин, - сказала Тиша, - мой кролик куда-то пропал. Ты не видел его?» «Нет, - сказал Соломатин. - Не видел. А где Лиза?» «Лиза уехала, - Тиша словно бы удивилась вопросу Соломатина. - Она устала. Сказала, что у тебя тут дела, и ты остаешься. А-а! Вот и мой кролик объявился!»

Значит, вот как. Обиделась, значит, Елизавета. Может, оно и к лучшему.