Камергерский переулок

И в том полубреду - люди в белом, их толчея в каземате пленницы, шприцы в их руках, уколы, уколы и даже - в пятки, но их не чувствуешь. Ардальон Полосухин - теперь уже в колпаке звездочета и в тех же дурацких туфлях с загнутыми носками («это вовсе не дурацкие туфли, Дарья Тарасовна, это пигаши, я выделывал в них кренделя перед Людовиком Одиннадцатым, а сейчас - исключительно для вашего увеселения, надо было бы подписать, желательно кровью, такие нынче моды»), дурацкие туфли, действительно, выделывают кренделя, прыжками, подскоками Полосухин подбрасывает себя в воздух, зависает над ней, Дашей, бормочет: «Сейчас мы произведем поливание кактуса!», и вместе с ним висит, а может, упирается ногами в потолок дама с деловой папкой, выкрикивает сердито-обиженно: «На чужой каравай рот не разевай!», и плохо причесанная, и в подсолнуховом парике под красной каскеткой, она дурманила голову Прокопьеву, а на какой каравай разевала рот она, Даша. «Не дразни ее! - злится Полосухин. - Ее требуется запеленать умиротворенной, ее требуется успокоить, иначе не выйдет толку!», а она, Даша, уже голая, ей не стыдно, тело у нее хорошее, ее приглашали и в натурщицы. «Какие деньги мы могли бы с нее иметь», - сокрушается над ней Щупачиха, «Да… - вздыхает Генерал. - Баба что надо. Лепи с нее Милосскую… Но он-то и не из-за тела ее одурел…», «он-то» - хозяин их, что ли, а Щупачиха заматывает ее бинтом широченным, будто пораненную руку, какую руку!… будто мумию, будто мумию. «Погоди! - кричит Полосухин, подскакивает и колпаком звездочета протыкает потолок бункера. - Надо веретено в шелка всунуть!», «Какое веретено? - удивляется делопроизводитель Уместнова. - Зачем веретено?», «А затем! А затем! - подскакивает Полосухин. - Ради баловства! Озорства ради! Чтобы все было в соответствии с Петром Ильичем!» «Тоже мне! Обнаружил в этой девке Аврору! - хохочет Уместнова и папкой отгоняет от себя Полосухина. - Никаких веретен! Никаких королевичей не будет! И никаких пробуждений не будет!» «Ты что задумала, сука? - взвизгивает Полосухин. - Или уже успела натворить? Ты забыла, что полномочия у меня, а ты у меня в услужении?» «Тебе неведомы мои полномочия!» - мрачно звучит голос властительной теперь дамы. «Да я тебя! - не может успокоиться Полосухин. - Да я тебя саму сейчас заморожу! Я тебе сейчас веки опущу и никто тебе их не поднимет!» А ее, Дашу, запеленатую в шелка, коконом, на руках, чьих неизвестно, волокут коридорами, явно вниз, ну куда же вниз-то? «Осторожно, осторожно», - слышит она голос, далекий, словно из иного мира, но вспоминает, что это голос манерного человека с бородкой, смотревшего некогда на керосиновую лампу в витрине закусочной, а недавно следившего за расстановкой камней перед ее оконцем. «Б-р-р, холодина-то здесь какая, эдак и мы превратимся здесь в Карбышева». И тут приходит к Даше ужас, только что ей было все равно, быстрей бы, быстрей бы, и вот - ужас, а с ним и тоска, Дашу чуть не вырвало, хотя и чем могло рвать-то, но почему это - с ней, ведь она еще и не жила, то есть жила, конечно, и хорошо, но так мало, разреветься бы сейчас, но и реветь нечем. «Вот сюда, сюда подносите». - «Крышку снимать?» - «Да. Но это не крышка, а завершение», - говорит Агалаков, распорядитель, говорит недовольно. «Николай Софронович, оно… оно из хрусталя, что ли?» - «Нет, это не хрусталь, стекло покрепче брони, но отделано под хрусталь… на богемских заводах… вон какие переливы на гранях… Так, осторожнее укладывайте… Замок затворю я…» - «А если какие взломщики явятся?…» - «Тут скелетами и останутся… Тайник с такими секретами, что его смогут открыть лишь два человека. Ну три… Умелец наш, пружинник, обеспечил…», пружинник, пружинник… стало быть, и пружинник… и не о чем больше жалеть… все позади… Все… И тишина… И мрак…

– Вызволена, доставлена и разбужена, - сказала Людмила Васильевна.

– Не нами вызволена, - будто бы опечалился Арсений Линикк.

– Неважно, кем…

– И не совсем разбужена, - сказал Линикк.

– Оно и к лучшему, - рассмеялась Людмила Васильевна. - Главное, хворей в ней нет. И изъянов вроде бы нет. Но во что ее теперь одевать?

– Это ваши бабьи дела, - сказал Линикк.

– И где ее держать? Отправить к тетке и сестре в Долбню? Это место им знакомо. Достанут сразу же. А вот к Пяткиной в Дмитров можно… Пяткина у нас ушлая и сообразительная и в случае чего упрячет где-нибудь в деревне.

В электричке по дороге в Дмитров она спала, уткнувшись в плечо поварихи Пяткиной.

55

Кактус по-прежнему вел себя смирно.

Будто бы Соломатин и его жизнь стали ему безразличны.