Камеристка

Несколько недель все чаще можно было слышать гневный голос на заседаниях Национального собрания. В очень изысканной форме он называл верховного слугу общества тираном. Говорил о деспотизме, непотизе (кумовстве), эгоизме, предательстве и разбазаривании народного достояния, и он принадлежал хорошо выглядевшему адвокату из города Арраса по имени Максимильен Робеспьер. Этот господин был избран президентом радикального «Якобинского клуба». Вместе с Дантоном и Маратом он принадлежал к благотворительному комитету.

Месье Робеспьер устраивал также словесные нападки на католическую церковь, прежде всего на тех священников, которые отказались дать клятву теперешней конституции.

Его друг и единомышленник Марат говорил о примерно двадцати тысячах «вредителей на теле французского народа».

— Робеспьер не боится давить на этих священников. Например, их имена оглашали на улицах. Если кто-то хочет отслужить мессу, его сталкивают с «кипящей народной душой». Его осыпают руганью, бьют, грозят смертью и изгоняют из его собственной церкви, — испуганно рассказывала я мадам дю Плесси после одной из своих прогулок по городу, где я была свидетельницей этих жутких событий. Не нужно было быть усердной прихожанкой, чтобы возмущаться такими выходками.

Папа Пий XI в марте 1791 года объявил гражданскую конституцию недействительной для духовенства. Все священники, принесшие ей клятву, были сняты со своих постов.

Глава восемьдесят третья

— В этом году король и Мария-Антуанетта снова хотят праздновать Пасху в Сен-Клу, — с облегчением сказала мадам Франсина. — Хотя никому из них не до праздника, но оба хотят уехать из этого ужасного Парижа.

Большую часть слуг послали вперед, чтобы подготовить замок для проживания. Снова в дорожные сундуки упаковывали неимоверное количество платьев, посуды и бокалов. И я тоже целыми днями занималась тем, что собирала вещи графини.

В день перед отъездом король посетил дворцовую капеллу в Тюильри и велел, чтобы его причастил священник, который еще не приносил клятву на новой конституции.

Дворцовые шпионы немедленно сообщили Национальному собранию об этом «неслыханном нарушении слова» королем; мгновенно эта весть разнеслась по всем политическим клубам и рабочим кварталам на окраине Парижа. Кипя от гнева, толпы устремились на улицы.

На следующий день, в Вербное воскресенье, повсюду в городе висели плакаты, на которых верховного слугу общества обвиняли в вероломном нарушении закона.

— Вооруженная чернь скопилась на площади Карусели напротив Тюильри. Что нам теперь делать, сир? — испуганно спросила королева своего супруга.

Ее обычно столь не любящий принимать решения супруг решил быстро и без раздумий:

— Мы игнорируем чернь и едем, как запланировано, в Сен-Клу, мадам.

Во дворе Тюильри король, королева, дофин и мадам Рояль сели в свою карету. Они чувствовали себя под охраной генерала Лафайета, он с отрядом конницы собирался сопровождать королевскую семью по пути во дворец Сен-Клу. Кавалеристы встали по бокам, защищая королевскую карету, и процессия приготовилась двинуться в путь. Тут толпа громко закричала и стала бросать в лицо пассажирам кареты непристойные прозвища. Мадам дю Плесси зажала руками уши своему маленькому питомцу, чтобы ребенок не слышал похабные слова. Позже она сказала:

— Я и не предполагала, что в нашем прекрасном французском языке есть такие гнусности.

Король побелел как стена, королева была близка к обмороку. Перед каретой бушевал народ, но нельзя было допустить, чтобы по вине короля пролилась хоть капля крови. И конечно, выказывать страх перед сорвавшейся с привязи сворой.

— Огромная свинья, глупый аристократ, собака, ты не годишься в короли, долой, мы хотим Орлеанского. Орлеанский должен стать королем, да здравствует герцог Орлеанский, — можно было расслышать в криках толпы.

Вместо того чтобы двинуться на толпу и освободить дорогу для кареты, кавалеристы генерала Лафайета позволили себе заразиться истерией черни. Некоторые солдаты даже отважились сунуть головы в окно кареты и закричали на короля:

— Ты больше не король! Ты — всего лишь общественный чиновник.

— Да к тому же тебе еще чертовски переплачивают! — заорал еще один.

Но потом началось кое-что похуже: некоторые вытащили сабли и схватили обоих кучеров, другие накинулись на дворцовых слуг, которые из любопытства праздно стояли во дворе, и стали обзывать их бесполезным сбродом.

Король все еще храбро боролся с тошнотой, но старался сохранить достоинство, или то, что от него осталось, и энергичным голосом требовал, чтобы национальные гвардейцы наконец открыли ворота и дали ему возможность продолжить путь.

В ответ раздался презрительный издевательский хохот солдат.

— Ты нам вообще ничего не можешь больше приказывать, ты, жирный тюфяк, — завопил один и угрожающе замахнулся саблей.

Генерал Лафайет также утратил всякий авторитет. Когда он прерывающимся голосом выкрикнул приказ, они насмеялись и над ним, героем американской войны за свободу.