Камеристка

Мадам Франсина и остальные придворные спрятались во дворце; даже прогулки в парке стали невозможны, потому что непрерывно шел снег. Конечно, я тоже не могла выбираться в столицу.

Поздней осенью, как и каждый год, беднейшие из бедных устремились в Париж, надеясь найти там работу и кров до весны. Для этих людей построили дешевые ночлежки. Там им приходилось спать по три или четыре человека в одной постели. Пропитание себе они выпрашивали или воровали. Маленьких детей, как лишние рты, сдавали в приют.

— Каждое утро после холодных зимних ночей приютские монахини находят до сорока младенцев у себя на пороге, многие из которых уже замерзли до смерти или умерли от голода, — рассказал мне папаша Сигонье во время моего последнего визита в Париж три недели назад, когда еще было возможно проехать в город на повозке.

Сальпетриер предоставил около семи тысяч мест женщинам и девочкам; детей постарше там тоже принимали, как и старых служанок, которые уже ни на что не годились, и публичных женщин, ставших слишком старыми для своего ремесла. Их можно было увидеть сидящими на ледяном холоде за столами, когда они, в белых облачках от дыхания и с окоченевшими от холода руками, пытались шить или вязать.

В самом старом приюте города, отеле Дью, власти устроили места для примерно четырехсот-пятисот человек. Но что делать с тысячами, стоявшими в длинной очереди у ворот и умолявших впустить их? Число слепых и калек, казалось, в эту проклятую зиму 1788/89 утроилось.

— Я видела, как слепые, группками по трое, опираясь на свои палки, беспомощно бредут, спотыкаясь, по обледеневшей булыжной мостовой, судорожно сжимая в руке чашку для подаяний. Люди, лишившиеся ног во время войны в Америке, наводняли церковные ступени и подъезды домов. Многих сотрясал жуткий кашель, а некоторые харкали кровью, — описывал нищету этой зимы папаша Сигонье. — Лютые морозы не спадали, но жалких созданий понемногу становилось меньше, потому что многие умирали от голода или погибали от воспаления легких.

Многие месяцы Париж был отрезан от остального мира; ни баржи, ни лодки с дровами не могли добраться до города. В результате не было топлива, чтобы обогреть жилье бедняков. Так же обстояло дело и с поставками зерна. Ни одна лодка с зерном не смогла причалить у набережной возле Лувра. С другим продовольствием и товарами было то же самое. Только у перекупщиков дела шли прекрасно.

Король посетил деревни вокруг Версаля, насколько лошади могли тянуть сани по очищенной дороге, и раздал деньга из своей личной шкатулки. Хотя Людовик XVI не мелочился, это все равно было каплей в море. Король и месье Неккер закупили зерно за границей и велели доставить его в столицу. Благое дело, но этого было недостаточно.

Тем временем в Париже пели дифирамбы Филиппу Орлеанскому. Он выставил на аукцион пару своих картин и выручку в восемь миллионов, без которых он легко мог обойтись, так как он ими никогда действительно не обладал, отдал бедным.

А то, что пожертвовала из своей шкатулки Мария-Антуанетта, никто и не заметил.

В 1789 году весна просто не хотела приходить. Страна как будто оцепенела. Многие потеряли работу. Зерна все еще не было, и от этого пострадали маленькие гостиницы, трактирчики, кафе. И бордели тоже не пользовались спросом. Продажные женщины жили теперь в Сальпетриере или отеле Дью.

В начале марта еще ни одна лодка не могла проплыть по Сене.

Как в насмешку, цены на хлеб постоянно росли. Если в ноябре просили двенадцать су за каравай хлеба, то в феврале — уже восемнадцать. И он продолжал дорожать. Примечательным для этого безвыходного положения было то, что снова пустили в ход циничное и крайне глупое выражение: «Ах, у бедняков нет хлеба? Пусть тогда едят печенье» — и нагло утверждали, будто это сказала Мария-Антуанетта.

Ужасная фраза уже устарела и произнесла ее, по всей видимости, принцесса Софи, будучи еще совсем молоденькой девушкой; а как известно, особым умом она не отличалась. Другие утверждали, что это выражение еще более старое и высказано было женой Людовика XIV. Кто бы ни пытался выяснить, кто автор злобных слухов, постоянно наталкивался на Филиппа герцога Орлеанского и двоюродного брата короля.

— Кузен Людовика знает, как стать любимчиком парижан. На самом деле он злостный клеветник и мерзкий паразит, которому не чужды никакие пороки. В этом он стоит наравне с моим двоюродным братом маркизом де Садом, не обладая при этом его юмором и умом, — высказалась мадам дю Плесси.

К счастью, было немало и таких, которые разглядели его истинную сущность.

— Его единственный интерес — распутство, — говорили его враги. То, что он имел обыкновение причудливо раскрашиваться, отталкивало не только меня. — Избрать его народным героем — это действительно глупая шутка, — критиковала мадам дю Плесси, — народ никогда не интересовал этого чванливого и эгоцентричного простофилю.

Глава пятидесятая