Камероны

– В таком случае этот джентльмен – лжец. Его слово против моего слова – кому, вы думаете, больше поверят? – Он внезапно снова повернулся к Гиллону. – Несколько дней тому назад я спустил с лестницы твоего тупоголового сынка, теперь твой черед.

– Если ты только дотронешься до этого человека, – сказал Уолтер Боун, и голос у него был твердый и колкий, как разломанный лед, – эта кирка войдет тебе в плечо так же, как она вошла ему в плечо.

– Ах ты, сволочь ты этакая, Уолтер Боун! – сказал Брозкок. И, развернувшись, изо всей силы ударил Уолтера Боуна под ребро, так что он вылетел из дверей и проделал тот же путь, какой несколько дней тому назад проделал Джем.

Он сильно ушибся, и Гиллону – при одной руке – нелегко было его поднять. Он помахал девушкам, которые через дорогу укладывали подпорки в клеть, знаком призывая их на помощь, но они видели, что произошло, и не хотели помогать жертве мистера Брозкока – во всяком случае, у него на глазах.

– Как ты, Уолтер? Все у тебя в порядке?

– Ох, господи! – Гиллон никогда еще не слышал, чтобы Боун взывал к богу. – Если ты спрашиваешь, могу ли я подняться, то могу. Но мерзавец сломал мне ребро.

– Он так тебя саданул…

– Ага, но на этом дело не кончится.

– Нет, только сейчас все и начнется. Ты тоже должен подать на него в суд, Уолтер.

– Нет, нет. – Боун был очень возбужден. – Сначала ты, дружище, подашь в суд. Надо по очереди. Прежде всего – не упускать из виду главное.

Он был прав – Гиллон это понимал. Придется мистеру Боуну жить с поврежденным ребром и ущемленной гордостью.

– А ты мне поможешь написать письмо мистеру Макдональду? Я ведь еще не могу писать.

– Ага, если смогу. Попробуем, не откладывая.

Они двинулись вверх через оставшийся клочок Спортивного поля. Идти приходилось медленно, потому что каждый вздох вызывал у мистера Боуна резкую боль.

– Сделай одолжение, – сказал он. – Ничего не говори моим сыновьям. Не то кое-кому из них непременно придет в голову что-нибудь учудить, а я ничего такого сейчас не хочу.

Гиллон и на это дал согласие, а потом вдруг как расхохочется: ну и зрелище же они, наверно, собой являли – двое полукалек, едва держащихся на ногах, с трудом преодолевающих колдобины на пустоши и, однако, замышляющих революцию.

– Ты в самом деле ударил бы его киркой?

– Да у меня же никакой кирки с собой не было.

– Ну, а все-таки, ударил бы?

– Нет, я киркой рублю не людей.

«Какой удивительно порядочный человек», – подумал Гиллон.

– Словом, мне очень жаль, что с тобой произошло такое, – сказал Гиллон.

– Жаль?! Так ведь иначе меня бы не пробрало.

Дома миссис Боун туго спеленала его старой простыней, точно мумию, ребро встало на место, и боль поутихла. Углекопы привычны к сломанным ребрам, сказала миссис Боун. Если бы из-за каждого сломанного ребра человек прекращал работу, он бы помер с голоду. Мистер Боун достал свое гусиное перо, очинил кончик и развел загустевшие чернила водой.

– Как обращаются к законникам? – спросил он.

– Они не любят, когда их называют законниками, это я знаю. По-моему, их называют адвокатами. Или же стряпчими. Или поверенными…

– Может, посредниками? – подсказала миссис Боун.

В конце концов они остановились на том, чтобы просто написать: «ЭнгусуМакдональду, эсквайру», а в начале письма поставить: «Дорогой сэр». Они сообщили ему, что произошло, как просьба о пособии была представлена и отклонена и что теперь они поручают ему подать в Кауденбитский полицейский суд на достопочтенного Ч. П. С. Фаркварта, графа Файф.

Хотя письмо они закончили уже вечером, Гиллон попросил Сэма прошагать пять миль до Восточного Манго и сдать его там на почту, потому как считалось, что вся корреспонденция, входящая и исходящая из Пигманго, просматривается компанией; после этого Гиллон отправился домой и стал ждать, чтобы жернова правосудия принялись молоть зерно его жалобы.

Случилось все гораздо раньше, чем предполагали. Никто в Питманго не видел, как приехал или уехал посланный, поэтому точно установить, в какое время повестка с вызовом в суд была вручена лорду Файфу, так и не удалось. Когда же люди представляли себе, как была встречена эта повестка, многие считали, что посланцу посчастливилось, если он живым ушел из Брамби-Холла.

Возможно, бумага была вручена лорду Файфу в такую пору, когда человек после обеда пребывает в ублаготворенном состоянии, а организм его погружается в дрему, когда портвейн уже убран и графская постель разобрана для послеобеденного сна. Как бы то ни было, но повестка очень скоро возымела неожиданные и тяжелые последствия.

В тот же день, по окончании смены, когда рабочие стали подниматься на поверхность, лорд Файф объявил, что шахты закрываются и ни один углекоп не будет допущен к работе.

«Лорд Файф № 1», и «Леди Джейн № 2», и все другие более старые и менее крупные шахты были закрыты. К наступлению темноты 1300 мужчин, женщин и детей оказались без работы. А утром у входа во все шахты было вывешено следующее обращение: