Камероны

– Не. подвезешь до Кауденбита? – Он увидел, как фермер посмотрел на его ногу. – Хочу добраться домой к рождеству.

– Уж и не знаю – лошадь у меня слабая, а поклажа тяжелая. Разве что ты ее чем ублажишь.

– Ее?

– Ее или меня. – Фермер (продолжал смотреть на воспаленную ногу Гиллона.

– Может, ей придется по душе кусок лосося? – предложил Гиллон.

– Угу, пожалуй. Свежий, да? А то уж больно она у меня привередлива.

– Я только прошлой ночью выудил его в Фёрт-оф-Тейе.

– Угу, тогда и хозяину моей лошадки хотелось бы кусочек.

Гиллон посмотрел на мужичка, потом на свою рыбу, потом на ногу.

– Давай сюда нож, – сказал он.

Всю дорогу они молчали, пока не подъехали к городу, а тут фермер заявил, что все шахтеры – дрянь и мерзавцы и что надо было оставить их в рабстве; когда же они въехали в Кауденбит, он на руках снял Гиллона с тележки.

– А теперь послушай меня, – сказал он. Заверни-ка ты свою ноту в буковые листья – они подсушат ранку и вытянут гной. Ну, – протянул он Гиллону руку, – да благословит тебя бот, и счастливого тебе рождества.

Вот и суди после этого о людях, подумал Гиллон.

Он знал, куда ему надо зайти – к вдове на Форделл-стрит: она вязала нижнее белье и носки углекопам, у которых не было в доме женщины. Как хорошо, что он не растратил денег. Вдове не нужна была рыба, ей нужны были наличные. Гиллон приобрел у нее две пары хороших вязаных носков и, не боясь насмешек, двинулся по дороге в Питманго в одних носках, с обрубком рыбы на плече. Дорога была вся в рытвинах, наполовину затянутых ледком, но он шел не останавливаясь, и ногам его в носках было тепло и удобно. Дойдя до буковой рощицы, где много лет назад он овладел Мэгги на глазах у пасшихся там овец, он снял носки и, боясь даже взглянуть на свою ногу, босиком пересек заболоченный кусок пустоши; нарвав в рощице бурых глянцевитых листьев, он вернулся с ними на дорогу, приложил листья к стертому месту и сверху надел носок. Солнце светило ему в спину, небо впереди было светлое, и, пока он не дошел до Горной пустоши и не обернулся, ему казалось, что еще рано и солнце стоит высоко. На самом же деле, не успел он опомниться, как появилась луна, бледная и холодная, потом первая звезда, потом высыпали все остальные звезды, и настала ночь.

Сейчас в Питманго начнут стряпать – готовить соуса, чтобы сдобрить треску, и долго варить «костлявую рыбу, чтобы сделать ее безвкусное мясо более съедобным. Ничего, не страшно. Его рыбину на хорошем огне можно приготовить минут за тридцать или за сорок, а ему оставалось идти до дома всего какой-нибудь час.

На перевале он остановился передохнуть. Далеко внизу на воде подпрыгивали и перемещались звездочки – в гавани и в заливе: значит, даже в рождественский сочельник грузят уголь на суда, значит, на шахтах снова будет работа. Гиллон не знал, рад он этому или нет.

Первая кошка появилась, когда Гиллон дошел до сада Белой Горлицы. Сначала ее, казалось, интересовала его нога и мокрая шерсть на ней, но потом кошка вдруг подпрыгнула и вскочила ему на спину, стремясь добраться до рыбы.

– Брысь отсюда! – крикнул Гиллон. Кошка соскочила на землю и некоторое время не приближалась, но, как только Гиллон повернулся к ней спиной, снова прыгнула на него. На этот раз он сквозь плед почувствовал ее когти и разозлился. Он понял, что придется бросить башмаки и мешавший ему плед и, зажав рыбу под мышкой, отбиваться от голодных кошек, потому как теперь их было уже четыре.

«Бодроны» – называют их в Питманго: слишком красиво для диких кошек. Пока он шел через сад, кошек уже стало шесть или восемь; они держались в некотором отдалении, чтобы он не мог достать их своей палкой с медным набалдашникам, и, несмотря на голод, терпеливо ждали, не совершит ли он какой оплошности, все это время не спуская глаз с рыбы, словно были уверены, что непременно получат свою долю, когда придет срок.

Гиллон вышел на Тошманговскую террасу. Во всех окнах всех домов горел свет, он горел не только на Тошманговской террасе, а, насколько мог видеть Гиллон, в каждом питманговском доме. Значит, Тресковое рождество – не такое уж мрачное, как ему говорили, и люди вовсе не сидят впотьмах, экономя на топливе и свете. Из нескольких домов доносилось пение – старинные шотландские кэроли, от которых у Гиллона всегда становилось грустно на душе.

В доме Джаппа пили пиво: Гиллон увидел в углу передней комнаты небольшой бочонок. Ему бы сейчас совсем не помешало выпить – стакан теплого эля и два-три хороших глотка виски, подумал Гиллон и захромал дальше, размахивая палкой и разгоняя все более наглевших кошек. Теперь они, громко мяукая, устроили еще и концерт, и, когда кто-то в одном из домов подошел к окошку и выглянул в темноту, Гиллон вдруг понял, какое причудливое, нелепое зрелище он являет собою, окруженный бандой мяукающих котов, – шагает в одних носках с куском рыбы на плече, замерзший чуть не до полусмерти, в рубашке, разодранной крысами, кошками, рыбой, небритый, с растрепанными ветром волосами, с осунувшимся, голодным, обмороженным лицом.