Камертоны Греля. Роман

— А зачем же сюда люди приезжают? — изумилась девочка и еще некоторое время вопросительно глядела на безучастную мать округленными от любопытства глазами, пока монотонное покачивание вагона снова не усыпило ее.

Фонтан

Мастера рококо не знают тени. Любой сюжет — будь то мученическая смерть или пастушеские забавы — обнажают они с беспощадностью атомной вспышки. Для тайнописи не остается места. Все закоулки пространства высвечиваются до самого горизонта, будто мир начинает просматриваться насквозь.

«Купающуюся Вирсавию» Себастьяна Риччи 70 607 384 120 250 нашла в одном из боковых залов Картинной галереи, где все экспонаты можно было рассмотреть не сходя с места, а лишь поворачиваясь по мере надобности вокруг своей оси. Обнаженной Вирсавии такой близкий контакт с другими картинами, казалось, был неприятен, и она, сидя на парапете возле своей купальни, нетерпеливо ждала, пока служанка оботрет ее полотенцем и можно будет убежать в другое крыло сада, подальше от нескромных глаз какого-то святого, обращенных к ней с противоположной стены. Впрочем, не стыд подталкивал ее скрыться за рамками картины, а жажда жизни, желание окунуться в нее, как в ванну, и понимание, что от главного взгляда все равно не утаишься — и не надо!

70 607 384 120 250 вспомнила, что когда-то давно видела похожую девушку на парадной лестнице кинотеатра «Прогресс». Та тоже жила в мире, залитом светом, без права на тайну или хотя бы маленький секрет. На гигантской фреске, сохранившейся еще с пятидесятых, ей отводилось центральное место, и, чтобы заглянуть ей в глаза, нужно было подняться на верхнюю площадку, в то время как сапожки, обтягивающие стройные голени, и вышитое полотенце, на котором она держала хлеб-соль, лучше всего просматривались снизу. Ее окружали веселые подружки и энергичные парни, символизирующие союзные республики, но больше всего это было похоже на свиту, прислуживающую прекрасной повелительнице с короной из колосьев ржи на голове. И никто не обижается. Ведь все равны! Какая разница, кому подчиняться? Один упадет, другой поднимется. Один испепелится в труху, другого запустят в космос. Одного положат на нары, другой возьмет их под мышку и будет ходить.

В детстве казалось, что национальность — это что-то вроде болезни. У негров — черная оспа, у вьетнамцев — монголоидность, у украинцев — нарушение артикуляции. В садике на празднике дружбы народов никто не мог понять разницу между армянами и азербайджанцами: симптомы были слишком похожи. Меня назначили узбечкой. Научили семенящему, как бы прихрамывающему танцу и чтобы один глаз непременно косился на небо, к солнечным лучам. После танца вручили поднос с ватой, изображающей хлопок. В свалявшихся комочках кровавой струйкой зазмеилась красная лента ударницы…

По телевизору идет передача о Нагорном Карабахе. Передают, что больше в деревне никто не живет. Бывшие односельчане лежат аккуратными рядами возле каркасов обгоревших домов. У каждого на шее красная ниточка, наподобие ожерелья. Юрий Сенкевич из «Клуба кинопутешественников» что-то объясняет в камеру, присаживается на корточки, приподнимает один из трупов. Голова тут же слетает с шеи, как поддетая снизу бутылочная крышка и катится в какой-то таз. Я, рыдая, выбегаю в другую комнату, прячусь за диван и представляю, как догоню эту голову, принесу ее в подоле, приставлю назад и буду так держать, пока она не приживется.

Клопов у бабушки Мани морили всегда в самый солнечный день в году, чтобы можно было гулять до вечера, пока в квартире не выветрится запах дихлофоса. Первая остановка — книжный магазин, где я в свое удовольствие листаю новое издание «Памятки агитатора». Если уже в памятке столько страниц, то как же тогда должна выглядеть сама память? Переплет, наверное, едва приподнимается, с каждой строчки сноска и примечания мелким шрифтом. Некоторые страницы еще не разрезаны, хочешь их вскрыть, а вместо этого рассекаешь до крови палец, как об осоку.

Потом направляемся в булочную, берем бублик, но кушать еще нельзя, только рассматривать через дырочку небо и портреты передовиков на районной доске почета. В сквере устраиваемся на скамейке, лишенной одной перекладины, прямо под копчиком. Обкусываю бублик, вращая его по кругу. На крошки сразу слетаются голуби. Оказывается, что кормить интереснее, чем есть самой. Бабушка не возражает, только следит, чтобы всем доставалось поровну, и просит нарочно кидать тем, кто случайно оказался в задних рядах. Но вот в птичью компанию вклинивается несколько воробьев. Их реакции от природы быстрее, маленькие круглые тела проворнее. Теперь все куски, куда бы они ни приземлялись, достаются только им. Торжество справедливости кажется невозможным. Я с досадой сама доедаю бублик на глазах у отчаявшихся птиц и покидаю пост милосердия.