Камертоны Греля. Роман

Таким образом наша командировка едва ли могла обогатить нас примерами, достойными подражания, тем не менее в остальном пребывание в Лейпциге, о котором сохранил я еще юношеские воспоминания, оказалось для меня весьма приятным. Поездка по железной дороге из Берлина длилась всего каких-нибудь семь с половиной часов, что даже на меня, небольшого поклонника технического прогресса, произвело более чем выгодное впечатление. Поразительно было только то, что это чудо техники доставило нас не куда-нибудь, а в прошлое, существующее здесь, впрочем, на совсем другом положении, чем в Берлине, где новое постоянно пребывает в борьбе со старым. В Лейпциге же никому не придет в голову вытеснять старое новым. Наоборот, они уживаются бок о бок, подпирая и поддерживая друг друга, как в той усадьбе, где к деревянному забору на моих глазах пристраивали каменные ворота. Было поэтому нечто закономерное в том, что именно здесь встретил я человека, которого не надеялся уже увидеть живым — знаменитого Хауптманна, учителя моего покойного друга Курчманна. Хауптманн принял меня в бывшей квартире Себастьяна Баха, которую он теперь занимал, и с интересом выслушал рассказ о берлинской музыкальной жизни, в особенности о Певческой академии, где, как ему казалось, он всех знал — но, увы, только лишь в составе тридцатилетней давности.

Вернувшись в Берлин, мы с Айнбеком тут же посвятили себя работе. Новый хор репетировал ежедневно по два часа в Кафедральном соборе. Разумеется, в соответствии с моими принципами, известными уже начальству, к инструментальному сопровождению мы не прибегали — ни во время репетиций, ни во время концертов. Исключением стали лишь празднества в честь тысячелетия Верденского договора, в ходе которых по приказу его величества Фридриха Вильгельма IV наш хор для усиления эффекта получил „подкрепление“ в виде 23 скрипок, 5 контрабасов, органа и 4 труб. Однако на это вполне можно было закрыть глаза, учитывая, что грохот пушек, салютовавших в тот же момент на площади перед собором, все равно сводил на нет все музыкальные усилия.

К счастью, этот исключительный эпизод так и остался единственным в истории нашего хора и не успел возыметь разрушительного воздействия на умы и голоса хористов. Намного досаднее и опаснее было появление в городе Феликса Мендельсона Бартольди, призванного в Берлин в качестве генерального музыкального директора и получившего разрешение задействовать кафедральный хор по своему усмотрению. Я не вмешивался, избегая бессмысленных конфликтов, однако при виде того, что вытворяет господин Мендельсон с обученными мною певцами, сердце мое обливалось кровью.

На первой же репетиции стало понятно, что существуют серьезные расхождения между оркестром и органом, который в последний раз настраивали во время ремонта церкви тридцать лет назад, когда оркестры еще не играли на таких истерических высотах. Примечательно, что никто из концерт- или капельмейстеров уже не помнил, где хранится камертон, в соответствии с которым производилась настройка. Это, впрочем, не смутило Мендельсона, давшего приказ органисту попросту играть на полтона выше, подавляя при этом мои лучшие голоса и доводя их чуть ли не до хрипа. О какой гармонии и красоте звука может идти речь там, где тончайшая ювелирная работа заменяется несколькими взмахами резца!

Надо ли говорить, что все мы вздохнули с облегчением, когда господин Мендельсон снова покинул Берлин, оставив мне вместо хора расстроенную руину, которую предстояло по камушкам заново сложить в прекрасный замок».

Наслаждение

Бабушка Лиля рассказывала, что незадолго до смерти папа начал зарабатывать. Деньги небольшие, но важно, что занялся делом, вдруг почувствовал себя нужным. А то ведь сиднем сидел, как Илья Муромец, с той самой аварии, которую показали тогда по телевизору в программе «600 секунд»: водитель лежит с закрытыми глазами, придавленный остатками служебного грузовика. Сюжет на какую-нибудь минуту или меньше. А водителем был он.

За руль сел, потому что любил читать. А потом думать над прочитанным. Пока машину разгружают, пока листают накладные, пока снова загружают — сиди себе с книгой на коленях, как на даче в беседке, никто не беспокоит. А когда наконец тронулся, то все уже на автомате: руки на руле, голова в тридевятом царстве. Мысль движется плавно, как колеса по шоссе. Так до вечера и не выходишь из текста.

После аварии не сразу понял, где он: оказалось, что отсутствовал шесть дней: лежал в коме. Воскресение из мертвых проходило мучительно: пришлось заново учиться ходить, говорить, хотя идти было некуда, а говорить не с кем. Поэтому остаток жизни потратил на то, чтобы опять все забыть и уйти навечно — уже с гарантией.