Камешек Ерофея Маркова

Старик, щурясь от слепящего солнца, из-под ладони оглядел подошедшего чужака. Стоял он перед ним в овчинном латаном полушубке, надетом поверх монашеского подрясника. Полы его спереди заткнуты за опояску, чтобы не мешали при ходьбе.

– Никак заплутал, человече?

– К деду Фотию шел. Не ты ли им будешь?

Старик снова приставил ладонь ко лбу, оглядел чужака и без приветливости сказал:

– Ежели к Фотию, то – пришел. Шагай за мной. Пса не опасайся.

Сняв лыжи и воткнув их в сугроб, Савватий следом за Фотием вошел в избу, за ним вбежал и пес. Савватий обнажил голову и словно бы хотел перекреститься, но помедлил, Фотий наблюдавший за незнакомцем, строго сказал:

– У меня образа на месте.

– Не углядел разом.

– Видать, на очи слаб?

– Глаза в справности, но от снежного огня под солнцем в них красные шарики мечутся.

– Это пройдет.

– Снять одежу дозволишь?

– Обязательно.

Савватий скинул со спины котомку, снял полушубок. Все сложил на лавку около двери.

– Чего мнешь одежу? Вешай на стену.

Савватий повесил котомку и одежду на колок.

Собака, слыша спокойный голос хозяина, прониклась доверием к чужаку, обнюхав его ноги, полы подрясника, повиляла хвостом и легла возле печки, часто позевывая.

Савватий, отодрав с усов льдинки, намерзшие от дыхания, трижды перекрестился и поклонился в пояс хозяину. Фотий, ответив учтивым поклоном, спросил:

– Отколь же ко мне шел?

– Из Моховки. Послал к тебе Никон Костыль.

– Никон мужик правильный. Ты ему кем приходишься?

– Да вроде, как и тебе, – чужаком.

– Чудеса. Не возымев к тебе доверия, Костыль тебя ко мне дослал. Никак темнишь истину, человече? А ведь ты инок.

– Сущую правду сказываю.

Фотий, прищелкнув языком, уставился на чужака, заложил руки за спину и спросил:

– Какой краски волос в бороде Никона?

– Смоленый, но шибко припачкан сединой.

– Облик у бороды какой?

– Схожа с клином, коим бревна раскалывают. – Поняв, что старик чинит ему пристрастный допрос, Савватий сам добавил заметное в облике Никона: – Левая бровь у мужика надвое порушена. На правой руке у большого пальца нет ногтя.

– Тогда выходит, что Никон тебя прислал.

Фотий подобрал с полу лучину, сложил ее под дрова в печке, тоненькую щепань запалил от огонька лампадки и поджег ею лучину. Посмотрел на чужака и, увидев, что он все еще стоит, предложил:

– Садись. Лавок много. Отдохнешь, скажешь, зачем тебе Фотий понадобился. Может, поесть собрать?

– Благодарствую. Соснуть дозволь.

– Ложись.

– Тут можно? – Савватий указал на приступок возле печки.

– Пошто тут. На печь лезь, там медвежья шкура расстелена.

Савватий снял валенки:

– Добрая то речь, что в избе есть печь.

– Спи вдосталь. Будить не стану, почитай себя моим гостем…

Савватий, проснувшись, слез с печки. Не сразу он увидел старика у стола в переднем углу, а тот заговорил без недавней сухости в голосе:

– Неплохо соснул, человече. Другой раз самовар подогрел.

– Разбудил бы.

– Жалел. Чать, не по большаку шагал, а глухоманью. Ополосни лик. В рукомое вода не студеная, утрось налил. Медок на столе. Лепешки ржаные седнишние. Удались. Самовар парит – садись за стол…

– Чьи угодья-то будут, кои караулишь? – спросил Савватий, допив первую кружку.

– Карнаучихины. Слыхал про такую хозяйку?

– Не помню. Как она к людям?

– По-всякому. В госпожи из нашего сословия вышагала. Все же от господ разнится. Приобыкла глазунью есть, посему курям иной раз и овсеца не жалеет, чтобы на яйца не скупились. Конешно, живет себе на уме, только скажу, что расположение к работным людям вконец не остудила. Но все одно: сколь волка ни корми, все в лес смотрит. Знамо, жить возле нее людям можно; хомут тот же, а люди робить идут, потому иной раз кашу маслом маслит.

Старик налил гостю вторую кружку:

– Ешь досыта и зачинай сказывать, чего тебе Фотий понадобился.

– Пришел к тебе на постой проситься до вешних дней.

Фотий от удивления даже расплескал из кружки воду на стол.

– Может, скажешь, чего в монастыре сотворил, что пришлось из него ноги убрать? Уж не своровал ли? Понимай, я человек к богу с верностью.

– Я не монах.

– Как так?

– Беглый я.

– Знамо, беглый, ежели у меня сидишь, а не в своей келье.

– Из острога убег.

– Господи Иисусе!

– Вот и прошу укрытия. Потому ловить меня станут все, кому положено.

– Погоди. Дай понять. Пошто же монахом обрядился?

– В эдаком обличье легче оберегаться.

Фотий улыбнулся:

– Пожалуй, и верно. Какой с монаха спрос. Ежели правду говоришь, то не утаивай, за что в остроге сидел?

– Бунтовал с заводскими.

– Из каких мест родом?

– Из Каслей.

– Кем робил?

– По литейному делу.

– Может, имя скажешь? Мое знаешь, а мне твое знать охота.

– Скажу, ежели пообещаешь укрыть у себя.

– Гнать не стану.

– Крышин я. Савватий.

Лицо Фотия мгновенно стало суровым, он стукнул кулаком по столу:

– Ты, человече, из меня на старости лет дурака не строй. Ты чьим именем себя помянул?

– Своим.

– Бессовестный! Эдакое вранье перед стариком чинишь? Не знаешь, видать, какой человек Крышин Савватий. Да как ты осмелился его именем заслониться!

– Ты его сам видал?

– Нету! Но доброго про него от людей многонько слыхал.

– Никон мне поверил.

– А пошто же укрытие не дал?

– Сгорел скит, в котором можно схорониться.