Камешек в небе. Звезды как пыль

— Тогда ладно. — Внезапно она сделалась очень решительной. — Я побежала. Может, он блуждает по окрестностям. Ты останешься здесь. Если его поймают, то не должны связывать с тобой. Понимаешь?

Шент смог только кивнуть головой.

Иосиф Шварц не почувствовал особого волнения, когда поменял больничное заключение на широты города. Он не обманывал себя тем, будто имеет определенный план действия. Он знал, и знал хорошо, что просто импровизирует.

Если им и руководил какой-то рациональный интерес (хоть сколько отличный от слепого желания поменять затворничество на какую-нибудь деятельность), то это была надежда, что случайно какая-нибудь грань жизни вернет ему ускользнувшую память. Если только он действительно оказался жертвой амнезии, в чем он не был полностью уверен.

Первые впечатления от города не доставили ему, однако, радости. Дело шло к вечеру, и в солнечном свете Чика казалась молочно-белой. Здания выглядели будто построенными из фарфора, как фермерский дом, который он увидел первым.

Глубоко укоренившееся чувство подсказывало ему, что город должен быть коричневым и красным. И что он должен быть гораздо грязнее. Он был уверен в этом.

Он медленно брел, и ему почему-то казалось, что систематичность его поисков организованнее от этого не будет. Он знал это, сам не понимая, почему он это знает. Если говорить точнее, то за последние пять дней он обнаружил в себе растущую чувствительность к «атмосфере» и «ощущению» окружающих его вещей. То была странность его разума с тех пор… с тех пор…

Тут мысли его натолкнулись на невидимую преграду.

В любом случае «атмосфера» больницы-тюрьмы была атмосферой тайны, и пугающей тайны, как ему казалось. Поэтому они не могли пойти на его открытое преследование. Он знал об этом. Но почему он должен был знать? Была ли странная деятельность его разума частью того, что входит в понятие «амнезии»?

Он достиг перекрестка. Колесные машины встречались довольно редко. Пешеходы были… пешеходами.

Их одежда была многоцветной и производила смехотворное впечатление, на ней не было ни одной пуговицы или шва. Но такой же была и на нем. Он подивился тому, куда же делась его собственная старая одежда, та, которую он помнил.

Он так явно помнил свою одежду, своих детей… Они не могли быть фикцией. Он внезапно остановился, желая собрать воедино остатки памяти. Возможно, дети были искаженными версиями реальных людей в этой кажущейся такой нереальной жизни.

Люди проходили мимо него, и до него доносилось их невнятное бормотание. Он пошел дальше. Вдруг его поразила мысль о том, что он голоден, и о том, что у него нет денег.

Он огляделся. Ничего, что напоминало бы ресторан, не было видно. Да, но как он узнает, он же не может читать.

Он вглядывался в каждый магазин, мимо которого проходил… А потом он увидел такой, внутри которого стояли маленькие, отделенные друг от друга столики, каждый на два человека. За одним из них сидели двое, за другим — один. И люди ели.

По крайней мере, это не изменилось.

Он сделал шаг, но тут же остановился и задумался. Не было ни стойки, ни приспособлений для приготовления пищи, ни других признаков кухни. Его мысль состояла в том, чтобы предложить свои услуги для мытья посуды, — но кому он их мог предложить?

Решившись, он подошел к двум обедающим. Он указал на блюда на их столике и жалобно сказал:

— Еда? Где? Пожалуйста.

Они посмотрели на него с удивлением. Один быстро и весьма непонятно заговорил, похлопав по небольшому сооружению у другого конца столика, который примыкал к стене. Второй нетерпеливо присоединился к нему.

Шварц опустил глаза. Он повернулся, намереваясь уйти, и тут же ощутил на себе прикосновение чьей-то руки.

Гранц увидел Шварца, когда последний еще только вглядывался вовнутрь зала сквозь стекло.

Он сказал:

— Чего он хочет?

Месстер, сидевший за маленьким столиком спиной к улице, оглянулся, пожал плечами и ничего не ответил.

Гранц сказал:

— Он входит.

Месстер ответил:

— Ну и что?

— Ничего. Просто сказал.

Через несколько мгновений вошедший, беспомощно оглядевшись, приблизился и, показав на вареную говядину, сказал со странным акцентом:

— Еда? Где? Пожалуйста.

Гранц поднял голову.

— Еда вот здесь, приятель. Только сядь за любой стол, какой тебе по нраву, да используй едомат… Едомат! Неужели ты не знаешь, что такое едомат?.. Ты только посмотри на этого несчастного сопляка, Месстер. Он смотрит на меня так, будто не понимает ни слова из того, что я сказал. Эй, парень, вот, смотри. Опусти сюда монету и дай мне поесть, идет?

— Оставь его, — проворчал Месстер. — Обычный попрошайка, подачки ждет.

— Эй, подожди-ка. — Гранц схватил Шварца за рукав и, несмотря на протесты Месстера, сказал: — Космос, да пусть парень поест. Возможно, он скоро достигнет Шестидесяти. Может, это последнее, чем я могу помочь ему… Эй, парень, у тебя деньги есть? Да будь я проклят, он все еще меня не понимает. Деньги, приятель, деньги! Это… — И он вытащил сверкающую монету в полкредита из кармана и подбросил ее в воздух.

— Есть у тебя такая? — спросил он.

Шварц покачал головой.