Камни

— Хотел уж было развернуться да уйти. Ну, раз я такой недоразвитый, по твоему мнению, какой уж со мной может быть разговор, — он проходит наконец в комнату, подходит к окну и какое-то время смотрит в него, а затем снова поворачивается к отцу. — Извини, что так нагрянул, но…

— Не стоит, — отец тут же меняет гнев на милость. Подобное у него происходит почти всегда внезапно — так, словно внутри него кто-то нажал на кнопку, переключающую режим. — Не стоит извиняться. Это и твой дом тоже, я всегда тебе об этом говорил.

Давид окидывает отца взглядом. Даже дома, после долгого рабочего дня и несмотря на свои почти семьдесят, тот выглядит холёно. На нём мужской домашний велюровый костюм тёмно-синего цвета. Борода аккуратно подстрижена, ногти явно обработаны в маникюрном салоне. Давиду вдруг приходит в голову, что, узнай он о том, что в отца влюбилась какая-нибудь молодая особа, он, должно быть, не удивился бы.

Из коридора в комнату вальяжно вваливается огромный полосатый кот, которого Самуил Соломонович в своё время забрал из приюта. По его словам, в тот день он шёл по своим делам мимо приюта для животных и внезапно решил, что ему нужно завести кота. Так в его доме появился Оскар — кот, который явно был не промах и, едва завидев солидного и явно обеспеченного пожилого мужчину, немедленно принялся ходить за ним по пятам, изображая огромную любовь и собачью преданность. Самуилу Соломоновичу ничего не оставалось, кроме как забрать настырного кота домой. Как ни крути, тот сам его выбрал.

— Привет, Оскар, — говорит Давид. Кот тут же строит гримасу и усаживается у ног хозяина. Давид переводит дыхание и наконец произносит: — Я хочу поговорить с тобой о матери.

— О какой матери? — отец явно выпаливает это, не думая. Такое происходит с ним крайне редко и чётко указывает на то, что отец начинает волноваться.

Давид смотрит ему в глаза:

— О своей матери, папа.

Отец скрещивает руки на груди. Губы его тут же превращаются в жёсткую суровую складку.

— Ты знаешь, что эта тема закрыта.

— Меня это не устраивает.

Отец усаживается в кресло, не сводя с Давида чёткого, внимательного и откровенно сердитого взгляда. Кот Оскар тут же запрыгивает ему на колени.

Кажется, он тоже сверлит Давида своими большими жёлтыми недовольными глазами.

— Я не собираюсь это обсуждать, — резко произносит отец. — Ни сейчас, ни когда-либо ещё. Я не знаю, какая вожжа попала тебе под хвост в твои почти сорок пять, как ты недавно сам заметил, но эту тему я продолжать не стану.

— Зато я стану.

— Вот так, значит, — отец кладёт руки на подлокотники кресла. Оскар тут же будто повторяет этот жест, раскладывая лапы на коленях хозяина. — Тогда, быть может, ты объяснишь, с чего вдруг именно сейчас ты решил завести этот разговор?

Давид усмехается.

— Я не твои клиенты из нотариальной конторы, — говорит он. — И не друзья из еврейской диаспоры, которые все дружно преклоняются перед твоим недюжинным умом — ведь он, как известно, покруче, чем у любого ребе. Не пытайся меня продавить, папа.

Отец продолжает спокойно смотреть на него, но Давид видит, как нервно он сжимает пальцы, и отчего-то это вызывает у него отвратительное, мерзкое и какое-то тошнотворное злорадство.

— Не будь ты моим сыном, я бы вышвырнул тебя за дверь, — чеканя каждое слово, отвечает он. — И, уверяю, тебе не помогли бы твои накачанные гигантские бицепсы. Но ты мой единственный ребёнок, которого я очень люблю. И я прощаю тебе твои оскорбления.

— Мне не нужны твои прощения. Ответь на мои вопросы, и я уйду.

— Зачем тебе это? Зачем тебе это сейчас?

Давид горько усмехается.

— Время разбрасывать камни, и время собрать камни, — тихо произносит он. — Вот… решил собрать наконец-то, — он вскидывает голову, глядя на отца сверху вниз. — Но без тебя, к сожалению, не получается. Ты единственный, кто знает, где эти камни запрятаны.

Самуил Соломонович театрально вздыхает.

— Говорят, у некоторых мужчин случается гормональный сбой во время беременности жены, — невозмутимо отвечает он, и внутри у Давида начинает всё закипать. — Вероятно, с тобой произошло нечто подобное. Странный феномен, но тем не менее.

Давид качает головой.

— За что ты так ненавидишь меня? — спрашивает он.

— Я? Кажется, это ты ненавидишь меня. Я спокойно переносил все твои выходки. Все до единой. С твоего самого раннего детства. Ты отвергал меня. Всегда. Всем своим видом ты давал понять, что я тебе не нужен. Что я для тебя никто, — отец поднимается с кресла. Оскар спрыгивает и усаживается у его ног. Теперь они вдвоём выглядят похожими на скульптуру. — Ты отвергал меня и при этом постоянно — постоянно! — едва ли не боготворил этого чёртова Авраама!

— Не смей так о нём говорить!

Давид выкрикивает это так громко, что в следующее мгновение ему кажется, что хрустальные висюльки на люстре дружно звякнули от его вопля.

— А ты не смей орать, — негромко, но властно произносит отец. На висках его выступает испарина. — В моём доме.

— Вроде бы это и мой дом тоже. Не так ли, папа?

Отец переводит дыхание, затем, уже почти спокойно договаривает: