Камни Юсуфа

Покуда суровая блюстительница нравственности княгиня Емельяна Феодоровна занималась с ключником пересчетом добра в своих повалушах да амбарах на заднем дворе, в доме Шелешпанских, почувствовав временную свободу, развлекались как могли и молодые хозяева, и слуги.

Девушки устроили перед самым домом качание на досках: положили на бревно доску, по двое становились на нее и подпрыгивали, тем самым покачивая ее. Получалось, что то одна из них поднималась вверх, то другая.

Парни же в сторонке, выпросив хозяйский лук, соревновались в стрельбе, вместо цели водрузив на бочку войлочную шапку. Смеяться громко боялись — вдруг Емельяна Феодоровна услышит. Не миновать тогда грозы, пороть прикажет без разбора.

Сам же Афанасий Шелешпанский, вернувшись со службы, отдыхал в саду, забавляя себя пляской домашних шутов, правда, без музыкального сопровождения, так как веселую музыку Емельяна Феодоровна не поощряла. Тут же недалеко от него на скамейке, где еще недавно беседовали князь Ухтомский и княгиня Вассиана, восседала в окружении сенных девушек полнотелая, но бледная и вечно готовая заплакать Ирина Андреевна.

Князь Афанасий выпустил ее подышать свежим воздухом из покоев, ключ от которых он всегда держал при себе, пока другие мужчины, пусть даже и родственники, не имевшие права глядеть на его жену, уехали в гости. За спиной ее, покуда не село солнце, стояла холопка с раскрытым зонтиком. Затаив дыхание, слушала Ирина Андреевна сказки домашнего бахара и то охнет, то всплакнет, прикрыв глаза ширинкой из алого шелка с золотыми каймами да кисточками. А когда сказочник уставал и просил отдыха, княгиня, милостиво позволяя ему промочить горло ягодным медком, принималась за любимое свое занятие: примерять и перебирать драгоценности. То алмазные запястья примерит, то с самоцветами, то серьги-одинцы с яхонтами приложит, то двоичные с множеством искорок, то со вставленными жемчужинками, то без них, то перстенек с сердоликом, то монисто жемчужное. И все спрашивала девушек своих:

— Ну, как вам, нравится?

— Ой, нравится, матушка Ирина Андреевна, — восхищались те.

Украшать себя побрякушками Ирина Андреевна страсть как любила. Вся шея и грудь молодой княгини были увешаны множеством крестиков и образков в драгоценных оправах и с финифтью, рядами золотых цепей с искорками, да с узорчиками. Ирина Андреевна особо гордилась, что в приданое батюшка ее пожаловал семье Шелешпанских набитый доверху сундук жемчуга белого и такой же сундук жемчуга розового, цены немалой. Обмахиваясь широкими краями червчатых вошв из тонкого бархата, пристегнутых к рукавам летника из червчатой камки с серебряными и золотыми узорами и подолом из лазоревого атласа, она то и дело вздыхала и боязливо поглядывала в сторону хозяйственных построек — не появится ли оттуда грозная Емельяна Феодоровна?

Лицо княжны, набеленное пудрой и густо нарумяненное, покрылось испариной, и при каждом повороте головы пудра осыпалась на колени и широкие рукава летника. Зубы же были покрыты черным лаком по последней моде, зачернены также и белки глаз. Рядом с ней супруга князя Алексея Петровича, ожидавшая возвращения мужа в обществе двоюродной сестры, выглядела скромно и неинтересно.

Лица княгиня Вассиана не забеливала и не румянила столь ярко, белки глаз не чернила, да и зубы у нее оставались белыми, что считалось уж совсем неприличным, по понятиям московских щеголих. Одета также не по-татарски ярко: летник из материи сребротканой, а вошвы к нему черного бархата с расшитыми по нему серебряными узорами. И украшений немного.

— А, чай, побогаче нас будешь… — выговаривала сестрице Ирина Андреевна.

Сердобольная княгиня Шелешпанская попыталась было поучить свою отставшую от моды сестрицу, но византийская красавица усердия к советам ее не проявила, и княгиня оставила ее в покое. В обществе Ирины Андреевны и ее девушек Вассиана едва не умирала от скуки и даже обрадовалась, когда на дорожке, ведущей от хозяйственного двора в сад, появилась сгорбленная фигура Емельяны Феодоровны. Все развлечения тут же кончились. Девки, парни, шуты разбежались кто куда. Браниться Емельяна Феодоровна начала издалека, злобная татарская брань в ее сумбурной речи иногда перемежалась членораздельными словами:

— Ты погляди, матерь Божья, что устроили тут! Не знаете разве, что преподобный Ефрем говаривал: «Бес зовет нас гуслями, песнями, да свирелями!» В Кормчей записано митрополитом нашим Кириллом, чтоб изгонять из церкви, кто забавой время проводит да игрищами! Отступники! Что учинили — козлогла-сованием бесов призывать! А ты куда глядишь? — накинулась она на сына и со всего маху огрела его посохом по плечам. — Ты зачем Ирину на двор выпустил? И иноземку эту, еретичку, рядом с ней посадил, чтоб она развращала супружницу твою своими речами богохульными? С ума ты что ли спятил, Афонька? Женщина — гнездо ехидны, двенадцать раз нечистое существо, сколько можно тебя учить!

— Прости, виноват матушка, виноват, — жалобно застонал Афанасий, целуя сморщенную материнскую руку и заискивающе заглядывая ей в глаза.