Камо грядеши (пер. В. Ахрамович)

— Как называется этот народ?

— Лигийцы.

— Виниций считает ее красивой?

— Одень гнилой оливковый ствол в женский пеплум, и Виниций будет считать его красивым. Но на твоем лице, несравненный знаток, я прочел твой приговор относительно ее. Ты можешь не произносить его. Да! Слишком худа, головка мака на тонком стебле, а ты, божественный эстет, ценишь в женщине прежде всего стебель, и ты трижды, четырежды прав! Одно лицо — ничто. Я многому научился у тебя, но такого меткого глаза у меня нет еще… И я готов побиться об заклад с Туллием Сенецием на его любовницу, что хотя во время пира, когда все лежат, трудно судить о всей фигуре, ты уже сказал себе: "Слишком узка в бедрах".

— Слишком узка в бедрах, — проговорил Нерон, щуря глаза.

На губах Петрония появилась чуть заметная усмешка, а Туллий Сенеций, который занят был разговором с Вестином и подшучивал над его верой в сны, повернулся к Петронию и, не имея понятия, о чем шла речь, заявил:

— Ты ошибаешься. Я держусь мнения цезаря.

— Прекрасно! — ответил Петроний. — Я только что утверждал, что у тебя большой ум, а цезарь сказал, что ты осел.

— Habet! [32] — засмеялся Нерон, опуская вниз палец; этот жест был обычен в цирке, когда гладиатор терпел поражение и его должны были добить.

Вестин, полагая, что говорят о значении снов, воскликнул:

— А я верю в сны, да и Сенека говорил мне недавно, что тоже верит.

— Прошлой ночью приснилось мне, что я стала весталкой, — сказала с другого конца стола Кальвия Криспинилла.

Нерон стал аплодировать, окружающие тотчас поддержали его, и скоро все хлопали в ладоши: Криспинилла, переменившая нескольких мужей, была известна всему Риму своим сказочным развратом.

Она, нисколько не смущаясь, продолжала:

— Что же! Все они стары и безобразны. Одна лишь Рубрия похожа на человека; нас было бы две, — хотя и Рубрия, впрочем, летом бывает в веснушках.

— Пречистая Кальвия, — сказал Петроний, — но ведь весталкой ты могла бы быть лишь во сне.

— А если бы приказал цезарь?

— Тогда я поверил бы, что исполняются самые невероятные сны.

— Конечно, исполняются, — сказал Вестин, — я еще понимаю людей, которые не верят в богов, но как можно не верить в сны?

— А гаданье? — спросил Нерон. — Мне как-то было предсказано, что Рим перестанет существовать, а я буду владыкой всего Востока.

— Гаданье и сон имеют много общего, — сказал Вестин. — Однажды некий проконсул, человек неверующий, послал в храм Мопса своего раба с запечатанным письмом, которое не велел вскрывать, чтобы, таким образом, испытать, сможет ли божок дать ответ на вопрос, заключенный в этом письме. Невольник проспал ночь в храме, чтобы увидеть вещий сон, после чего он вернулся к своему господину и сказал следующее: мне приснился юноша, светлый, как солнце, который сказал мне одно лишь слово: "черного". Услышав это, проконсул побледнел, и, обратившись к своим гостям, равно неверующим, спросил: "Знаете ли вы, что было написано в письме?"

Вестин замолчал и, поднеся ко рту чашу с вином, стал пить.

— Что же было в письме?

— В письме заключался вопрос: "Какого быка я должен принести в жертву — белого или черного?.."

Но рассказ был прерван Вителием, который пришел на пир уже достаточно подвыпившим и теперь вдруг без всякого повода разразился громким бессмысленным смехом.

— Чего хохочет эта бочка сала? — спросил Нерон.

— Смех отличает людей от животных, — сказал Петроний, — и у него нет иного способа показать, что он не свинья.

Вителий прервал свой смех и, шевеля своими жирными, лоснящимися от пищи губами, стал рассматривать всех присутствующих с таким удивлением, словно видел их в первый раз.

Потом он поднял свою похожую на подушку руку и сказал хриплым голосом:

— Я уронил с пальца патрицианский перстень, доставшийся мне от отца…

— Который был сапожником, — прибавил Нерон.

Но Вителий снова бессмысленно захохотал и стал искать свой перстень в пеплуме Кальвии Криспиниллы.

Ватиний стал подражать крику испуганной женщины, а Нигидия, подруга Кальвии, молодая вдова с лицом девочки и глазами блудницы, громко сказала:

— Ищет, чего не потерял…

— И что ему не понадобится, если бы и нашел, — прибавил поэт Лукан.

Пир оживлялся. Толпа рабов разносила все новые кушанья; из огромных ваз, наполненных снегом и увитых плющом, вынимались сосуды с различными сортами вин. Все много пили. Сверху на пирующих падали розы.

Петроний стал просить цезаря, чтобы он, прежде чем гости перепьются, осчастливил пир своим пением. Хор голосов поддержал просьбу, но Нерон стал отказываться. Дело не в смелости, хотя он и чувствовал всегда ее недостаток… Боги знают, как дорого обходятся ему публичные выступления… Правда, он не отказывается от них, потому что нужно же делать что-нибудь для искусства, и наконец, если Аполлон дал ему голос, то не следует пренебрегать даром богов. Он понимает, что это есть его долг перед государством. Но сегодня он немного охрип. Ночью он клал себе на грудь оловянные гирьки, но и это не помогло… Он даже намерен поехать в Анциум, чтобы подышать морским воздухом.