Камрань, или Последний «Фокстрот»

Должен заметить, что, несмотря на некоторую свою эксцентричность во взглядах и крутость нрава, командир наш по темпераменту был скорее флегматиком и вполне уравновешенным человеком. Различные бытовые раздражители, монотонно воздействующие на психику, от которых к концу автономки буквально сходишь с ума, на него совершенно не действовали. Изо дня в день он спокойно выслушивал занудные разглагольствования замполита, из-за которых механик уже перестал посещать кают-компанию, штурман точил нож, чтобы в укромном уголке зарезать зама, расчленить и по частям спустить в ДУК, а старпом искал укромное местечко, чтобы повеситься. В то время, когда накапливаемая усталость неминуемо должна была трансформироваться в раздражительность, он оставался таким же невозмутимым, как всегда.

Я ни разу не видел командира раздражённым и в откровенно плохом настроении. Обычный его неприступно-суровый вид редко изменялся в ту или иную сторону. Те единичные вспышки, когда он просто обязан был пошуметь (вспомните хотя бы случаи из первой книги — эпопею с застрявшей в аппарате торпедой или Рожкина, нагадившего заму на голову), в расчёт можно не принимать. Сами понимаете, в подобных ситуациях даже мумия Тутанхамона не сдержалась бы и заговорила чистейшим русским матом. Вывести командира из себя могли только три вещи: лобовое столкновение с хамством, неуважительное отношение к военным и известия о новых мирных инициативах Горбачёва.

Но несмотря на такую свою невосприимчивость к внешним раздражителям командир наш частенько попадал в разные истории. Именно поэтому в свои сорок с лишним лет он был всё ещё командиром подводной лодки, а не начальником штаба соединения или, скажем, комбригом. Беда его состояла в том, что, находясь на берегу, он не мог пройти мимо разного рода несправедливостей, свидетелем которых становился — семеро, например, одного бьют, к женщине настойчиво пристают, или, что ещё хуже — об офицерах ВМФ плохо выражаются. Столкнувшись с такими безобразиями где-нибудь на мрачных городских задворках, командир тут же решительно их пресекал. Он врывался в толпу негодяев, как зерноуборочный комбайн в пшеничное поле, и валил всё на своём пути. Если же попавшие под его тяжелую руку молодчики сразу не сдавались или в панике не разбегались, вот тут-то и могло произойти то непоправимое, на которое я чуть выше прозрачно намекнул.

Командир бил, как говорится, редко, но наверняка и с поля боя не уходил до тех пор, пока не оставался там единственным держащимся на ногах. Какой процент из поверженных получал травмы, несовместимые с жизнью, одному Богу известно. Свидетелем подобного эпизода мне как-то посчастливилось быть лично. Более того, я даже оказался причиной произошедшего.

Глава 20 Шухер в «Чилиме», или как командир ограбил джигита

Случилось, что компанией офицеров корабля мы отмечали новое звание механика. Не помню уже, капитана ему дали в очередной раз или опять лейтенанта, но Виктор Александрович, как обычно, не унывал и очередное воинское звание отмечал с присущим ему размахом. Мероприятие происходило в знаменитом «Чилиме» — пивбаре на окраине Владивостока, славившемся в те времена морскими деликатесами, демократизмом и чем-то, не помню, ещё. «Ёршик» из корабельного шила и разбодяженного советского пивка шёл, что называется, на ура. Гора мясистых дальневосточных креветок дымилась на середине стола красноватым ароматным вулканом. Банки «братской могилы», а также консервированных в томате щуки, сома, севрюги и прочих дефицитов из корабельной провизионки громоздились вокруг главного блюда в невообразимом количестве. Как-то незаметно бальзамом на душу упали три первые рюмки. Тосты поначалу были вполне традиционными: за прочность прочного корпуса, чтобы количество погружений равнялось количеству всплытий, ну и, конечно, за тех, кто в море.

Очень скоро на душе у подводников стало легко и беззаботно и, что называется, отлегло. Неразрешимые проблемы, служебные и семейные неурядицы чудесным образом испарились, ушли на второй, а то и на третий план. Взамен возникало, росло и крепло ощущение спаянного флотского коллектива, настоящего мужского братства. Голоса стали громкими, глаза — блестящими, юмор — искромётным, речи — остроумными. Не хватало последнего необходимого штриха к достойному завершению чудесного вечера — набить кому-нибудь морду и провести ночь в комендатуре. Но тут, кажется, забрезжила надежда.