Камуфлет

Левантовский выронил папку и схватился за сердце. Но ротмистр уж мчался галопом:

— А вот плети давно не пробовал? Развели богадельню! Театр, называется, тьфу, гадость! Вертеп разврата и порока! Я тебе покажу «не положено»… Отвечать!

Подобное обращение с чиновником императорского театра мог позволить себе лишь исключительно важный чин, да и то, не дай Бог, Охранного отделения. А этот субчик, видать, и вовсе к министру ногой дверь открывает!

— Вы-ы-ы к-к-кто… — заплетающимся языком пролепетал несчастный.

— Сыскная полиция Петербурга! Ротмистр Джуранский к вашим услугам! Имею предписание строго допросить одного из ваших балерунчиков на предмет участия в убийстве, а также возможных сообщников в этом балагане, иначе именуемом театром. Дознание будет вчинено по всей строгости закона. Понятно?

— Д-ы-а-а-а, ва-а-а-ше благ-г-г-ародие, прошу м-э-э-э-ня простить… — На Левантовского напало заикание, с которым он никак не мог справиться.

— Где танцоры?

— Реп-п-п-петиционая комната на т-т-третьем э-т-т-аже. Петруша, проводи г-г-осподина ротмистра… Вы п-п-позво-лите, я п-п-пойду?.. — Администратор поклонился, заодно подбирая папку, и двинулся восвояси, придерживаясь за стеночку.

А Мечислав Николаевич ощутил в душе приятную легкость, как после удачной атаки и полного разгрома врага.

Капельдинер Петруша, боязливо оглядываясь, показывал дорогу.

Репетиционная зала встретила ярким светом, блеском зеркал, аккомпанементом на рояле и удушающим запахом пота, пробравшего даже офицера сыска, привыкшего к ароматам конюшни.

Не мешая разминочным па, Петруша подбежал на цыпочках к балетмейстеру и что-то пошептал на ухо, испуганно указывая на гостя.

Балетный господин поспешил к ротмистру, красиво ставя ноги и держа идеально спину. «Как лошадь для выездки», — невольно подумал бывший кавалерист.

— Чем могу? — Балетмейстер красиво тряхнул локон с проседью.

— Вы — ничем. Мне нужен ваш балерун. И поскорее. — Мечислав Николаевич грубо воспользовался правом победителя в захваченном городе.

— Кого изволите?

— Николя Тальма.

— Ах, этот… — с удивлением произнес балетмейстер. — Поверьте, мы бы сами хотели его видеть.

— Что это значит?

— Этому негоднику дали премьерную партию в «Лебедином», Коршуна, представляете, а он, несносный, не явился на премьеру, представляете? И до сих пор его нет, вообразите! Ни письма, ни записки, ну, как так можно? Я просто негодую! — И седовласый мужчина надул губки.

— Когда была премьера?

— В четверг, представляете…

Августа 7 дня, лета 1905, начало четвертого, +25 °C Особняк князя Одоленского в Коломенской части С.-Петербурга

И не представить, как умеют филеры Курочкина стать незаметными даже на пустой улице! Только наметанный глаз отметит мастерового, лениво колупающего штукатурку, да нищего, греющегося на солнцепеке. Родион Георгиевич остался доволен.

Но на звонок открывать не торопились. Коллежский советник обождал и потянулся к электрической кнопке вновь, как вдруг раздались шаги.

В отворенный проем сунулась голова Бирюкина. Гостя лакей оглядел хмуро:

— Ваши уже все отбыли… Чего изволите?

Формально чин полиции не смел требовать пустить его в дом. Не было для этого законных оснований. Лакей мог захлопнуть дверь перед носом. И, кажется, собрался этим правом воспользоваться.

— Поклон вам от господина Джуранского. Ротмистр отзывался о вас в самых лестных выражениях. Говорит, в полку были на лучфем счету. Похвально! — проникновенно сообщил Ванзаров.

Случилось чудо. Бывший «охотник» расцвел, гостеприимно распахнул дверь, предложил чаю и ударился в воспоминания. Пришлось терпеливо слушать, как замечательно служилось в кавалерии, каким распрекрасным офицером был Джуранский, как всегда здоровался и как однажды подарил рубль на водку, и вообще был отец солдату и друг коню, так что, если бы не дурацкий случай, дослужился б до полковника. Прервать мемуарный поток можно было только одним способом.

— Могу ли рассчитывать на вас, как сам Джуранский? — с солдатской прямотой спросил Ванзаров.

Бирюкин разве что не встал по стойке «смирно» и заявил, что всем сердцем готов помочь розыску, раз ведет его сам Мечислав Николаевич.

— Иван Карпович, где у князя пифущая мафинка?

— Не имеется у его светлости таковой, — удивился Бирюкин. — Зачем машинка, коли секретаря нет.

Действительно, не будет же его светлость сам пальчиками по клавишам стучать. Не княжеское это дело.

— А что, взаправду третьего дня ковчежец украли? — продолжил Родион Георгиевич доверительно.

В живописных красках пожаловался Бирюкин, как, надрываясь, тащил проклятущий сундук до порога и потом еще остался виноват, что недоглядел.

Аккуратные выяснения, куда мог ездить князь вечером четвертого августа и почему вернулся так поздно в дурном настроении, определенности не дали. Одоленский жил как захочется, иногда приезжал и в пять утра, а то, что в ту ночь мрачен был — так скорее устал. Странно лишь, что князь тогда покашливал и говорил сипло, словно сорвал связки.