Камыши

— А в Ордынке, случайно, вы не знаете девушку по имени Настя?

— Девушку? — раздался его насмешливый голос. — Девушек там нету. И не было. Это вам, товарищ, в другое место надо.

— Она стюардесса. — Я по-прежнему видел перед собой растущую стену камыша.

— Там и всего-то у них одна — Румба. В магазине торгует, — сказал Цапля. — И повариха к ним приезжает. Стюардессы в Москве живут. ГУМ. И еще в Киеве. Ага? А на Ордынке одни рыбаки. Бригада.

Если это Ордынка, то издали она была разбросанной и сверкавшей на солнце кучей хвороста.

— А может, вам и не в Ордынку? — спросил, зачем-то сползая ко мне, Голый. — Может, вам рыбки поближе купить, товарищ, чтобы не испортилась?

Странно вязким показался мне его голос.

— В Ордынку, — сказал я.

— А может быть, передумаете? — И он придвинулся еще ближе. — Ордынка — место опасное. Может, в Темрюк вас? А рыбку мы вам свою толкнем… Матери-то двадцатку в месяц я должен?.. Должен?..

Я старался понять по его лицу, что ему от меня нужно. Сперва спрятал ручку, потом подумал, куда деть блокнот.

Теперь я представлял, что произойдет в этой черной лодке. Пожалуй, я записал слишком много. Деревья пропали. Остался камыш.

— Нет, в Ордынку, — повторил я сильнее.

Горизонт полез еще выше. Лодка в воздухе. Надо держаться двумя руками.

— …Мать-то у человека одна… Двадцатку я должен…

Вода стала ярко-зеленой, а небо переливалось и мерцало, точно оно вот-вот сейчас вспыхнет целиком, как неоновая трубка. Адское сияние словно перед концом света. Лодка встала совсем вертикально, сейчас она перевернется… Теперь и Цапля пополз на меня. Да, так и есть. И Голый тоже, а вместе с ним и тростник, и рыба. Я поднял руки, чтобы защититься.

Цапля все ближе.

Он упал на меня. А блокнот был в моем кулаке. Я знал, что ни за что на свете не выпущу этот блокнот. И я держал блокнот, пока мог… Пока не поднялся Голый…

* * *

…Сперва мне послышался смутный шорох, подобный короткому шелесту листьев, словно надо мной было густое зеленое дерево. Потом возникло приглушенное гудение хриплых мужских голосов, застучала посуда, зазвенело стекло…

Я не понимал, где нахожусь, день это или ночь. И открыл глаза.

Надо мной был низкий дощатый потолок. Впереди серая стена и в ней окно, завешенное желтой, светящейся от солнца простыней с расползшимися ржавыми разводьями, справа — широкая, как в деревенских домах, дверь, а сам я лежал на жесткой узкой кровати, укрытый жарким полосатым одеялом, и меня знобило. Голоса доносились откуда-то сзади. Я попытался приподнять голову, но не смог этого сделать и повернулся на бок… Огромная, почти пустая комната с большой, побуревшей, закопченной черными языками плитой, в глубине — длинный с ножками крест-накрест некрашеный стол, за которым сидели на лавках мужчины, мне показалось — одни старики, небритые, хмурые, в каких-то вылинявших одеждах, перед ними стаканы, кружки, миски, графин с темной жидкостью и большой алюминиевый таз, окутанный завитками пара. Никто не смотрел в мою сторону. Наверное, от пара и табачного дыма все в этой комнате было зыбким, лохматым и переливалось. Плита потрескивала. Чистый и даже прохладный воздух каким-то образом поднимался от пола. Я поглядел вниз. Возле кровати стояло белое эмалированное ведро с голубыми влажными кусками льда. До них хотелось дотронуться…

Я почувствовал, что припаян к этой железной кровати и не могу встать. Как я попал сюда? В глазах осталось мерцающее радужное сверкание льда. Отчетливой была только одна щемяще-тоскливая мысль: белые трещины внутри прозрачных бесформенных кристаллов, как тонкие, покрытые инеем ветки. Тянущаяся заснеженная дорога, в самом конце которой эта комната с гирляндами рыбы на стенах, эта кровать. Голоса вокруг стерлись.

…Поскрипывая, финские сани несли меня к станции по шоссе, мимо высоких красивых сосен, вдоль заколоченных дач. На заборах сверкали пушистые боярские шапки, под которыми заходились от злобы скучавшие без хозяев собаки. Дорога была укатана машинами, и сани хрустели точно по льду. Я как будто гнался за ними.

Был самый короткий день года и день рождения Петьки Скворцова. Я уже позвонил ему с почты, что еду, и теперь боялся опоздать на электричку. Меня остановил женский голос. Тогда мне показалось, что передо мной лицо, сделанное из снега, такое оно было белое. Лицо из снега, и неестественно яркие и четко обрисованные губы… И то, что произошло вслед за этим, было невероятно: первый раз я обманул Петьку, предал его. Я оттого и запомнил не только день, но даже час и минуту, когда увидел Олю. На ней была серая шубка и горностаевая шапочка.

— Здравствуйте, — выдохнула она, окутав себя белым облачком.

Потом:

— Вы торопитесь? Неужели в Ленинград? А я оттуда. — Ее губам было трудно.

Потом, как будто стараясь преодолеть неловкость:

— Нас знакомили в театре. Мне казалось, что люди вашей профессии обязаны помнить решительно все.

Был мороз. Меня удивили ее глаза — одновременно восторженные, и обвинявшие, и обиженные.

— А вы надолго?.. Мне хотелось бы заказать вам пьесу. Я, может быть, подожду вас. Вот на этой даче. У знакомых. Или на той…