Камыши

— Тьфу! Уже вторые сегодня. — Сожгла меня глазами, швырнула пачку на землю, села на бревно, зачем-то поплевала на чулок и заплакала, несчастно сгорбившись. — За все, за все должна рассчитываться одна я. А тебе важнее эти дрова. И еще выпить с этим шофером. Даже не убрали после себя.

Я сидел возле нее, улыбаясь, и разглядывал кувыркавшиеся над соснами облака. Очень хороша была эта ворона, примостившаяся на самой макушке сосны. Утром у меня получилось несколько неплохих страниц.

— Что же я вытворяю с собой, господи, — всхлипывая, поглаживала она свой пострадавший чулок. — Зачем, зачем?.. Что я с собой делаю, господи?

«Каар», — волшебно завопила ворона. — «Кааар».

Я сел к Оле ближе и обнял ее.

— И что же такое ты делаешь с собой? — спросил я, осторожно укладывая развеваемые ветром ее волосы. — Не холодно? — и подмигнул вороне.

«Кааар», — сейчас же последовало в ответ.

— Страшно. Мне страшно, — разогнувшись, произнесла Оля, взглянув на меня напряженными глазами. — Мне страшно за себя.

— Вон она сидит, — показал я на дерево.

— Перестань меня лапать, — закричала она, отодвигаясь. — Я за это плачу слишком дорого. Я плачу своим будущим. А если мне в марте разрешат репетировать? Ты понимаешь, что такого случая уже может не быть?

Это было несерьезно, и я только рассмеялся.

— А кофе мы не выпьем под эту мишуру? Ну, давай, погадаем.

Черт меня дернул вытащить из кармана монету, положить на большой палец и крутануть.

Она встала и посмотрела на меня как-то странно, отчужденно, и мне показалось, ее даже передернуло.

— Да, — точно вспомнила она. — Сегодня вечером обещал заехать Борис Ильич. И ты поговоришь с ним. Это очень важно… Для тебя.

Я уловил в ее голосе непонятную мне суровость.

— А что ему нужно? Это тот, энциклопедически образованный? У которого папа кормил в блокаду собаку?

За всеми разъездами, покупками, хлопотами с новой квартирой разговоры о моем погибшем интеллекте как-то отодвинулись, приутихли. И, конечно, даже отдаленно не догадываясь, зачем Оле нужен этот визит, я подумал, что она снова решила приобщить меня к «высшему свету». Время было совсем неподходящее, чтобы волновать и огорчать ее, и я сказал как можно спокойнее:

— Ну, если хочешь, я посижу с вами. Даже неплохо.

— Нет, без меня, — твердо и жестко сказала она, с непонятной мстительностью глядя мне прямо в глаза. — Завтра утром привезут плитку для ванны, и я сейчас уезжаю в город.

«Кааар», — заорала ворона, чтобы еще больше запутать меня. Во мне и действительно зародилось предчувствие чего-то недоброго. Я начал терять себя. Я каким-то образом был связан, заперт, приговорен. «Чужая, чужая, чужая. Эта женщина мне чужая. Она чужая…» И я шарахнулся в сторону:

— Так ты все же решила черную? А это не слишком назойливо?

— Я хотела бы знать, когда ты переедешь в город? Эту дачу надо продать. У нас долги. Нам теперь нужны будут деньги. А кончишь наконец свою книгу, если когда-нибудь кончишь и заработаешь деньги, — купим другую, лучше.

— Я тебя провожу. Ты ведь пугаешься собак.

— Пока ты помоешься, оденешься и побреешься, я буду уже в Ленинграде.

Она вошла в дом, надела туфли и выскочила, на ходу натянув плащ.

— Может быть, ты хочешь взять машину? Или отдохнешь здесь недельку, а я поеду займусь квартирой?

— Ты не сумеешь. Это трудно, а ты паришь в облаках, — она хлопнула калиткой и ушла, но тут же возвратилась. — А если ты боишься пеленок, то учти, я пеленками заниматься тоже не собираюсь. У меня есть мама. Он будет жить там, у нее. А мне надо работать.

«Кааар», — сообщила ворона и поднялась.

В лужу упала тяжелая одинокая капля дождя.

Намылившись, я постоял в черной ванной, намылился еще, взирая на зеленые бутылки бадусана, как будто прораставшие сквозь чернозем, положил удушливый душистый розовый обмылок в ярко-желтую мыльницу, плюнул от досады, решив, что мыться можно и в бане, и вдруг сообразил, что Оля совершенно не понимает меня. Она была уже красной точкой в конце улицы, когда я почувствовал себя прозревшим. Меня как раз и устраивали развешенные по всей квартире пеленки, пахнущие живой пряностью и молоком. Именно они-то и нужны были мне и в черной ванной, и вдоль книг, и над посудой, и над столом, чтобы на них можно было натыкаться, ощущать лицом их стерильную влагу, зарываться в них, как в самый ароматный стог, и поднимать над головой, как флаг своего могущества. Наивная, неизвестно в чем заподозрившая меня Оля!

И, вернувшись к своему счастью, я начисто забыл о Борисе Ильиче и, сидя на пороге сарайчика, подбирал доски, чтобы сделать стеллаж в нашу квартиру, мерил их и нумеровал, и подыскивал рисунок на дереве, как вдруг скрипнула калитка, над землей проплыл вместительный желтый портфель, и я услышал:

— Здравствуйте, Виктор Сергеевич. Добрый вечер…