Канал грез

— Что ж, мисс Онода, — сказал он, проведя рукою с зажатой сигарой по коротко остриженным волосам, массируя череп, — существует давняя и почтенная традиция сбивать гражданские самолеты. Взять хоть Израиль в… в начале семидесятых, насколько я помню; этот египетский самолет над Синаем. «Кей-эй-эл ноль-ноль-семь» завалили русские над Сахалином, а мы сбили аэробус над Персидским заливом в восемьдесят восьмом. Во время натовских учений, тоже в семидесятых, случайно подстрелили итальянский лайнер — скорее всего, натовской же ракетой… ну, не говоря уж о бомбах, подложенных террористами. — Он пожал плечами. — Бывает, ничего не поделаешь.

Хисако опять опустила глаза.

— Однажды я видела плакат, по телевизору, — сказала она, — передача была из Англии много лет назад, снимали за оградой американской ракетной базы. На плакате было написано: «Заберите у мальчиков эти игрушки».

Он засмеялся:

— Так вот как вы себе это представляете, мисс Онода? Во всем виноваты мужчины? Так просто?

Она пожала плечами:

— К слову вспомнилось. Он снова рассмеялся.

— Черт возьми! Надеюсь, мисс Онода, мы еще пробудем здесь какое-то время; хотелось бы с вами еще поговорить. — Он погладил пистолет, стряхнул сигару о край пепельницы, но пепел так и не упал. — И надеюсь, вы сыграете для меня еще раз.

Она на мгновение задумалась, потом наклонилась, подняла с ковра смычок, взяла его обеими руками за концы и (думая: «Это глупо! Зачем я это делаю?») переломила пополам. Дерево раскололось с треском, напоминающим ружейный выстрел. Конский волос продолжал соединять обломки.

Она швырнула ему сломанный смычок через стол. Он скользнул по столу и остановился между потухшими лампами, стукнувшись о пистолет и пепельницу, над которыми уже нависли его руки.

Несколько мгновений он смотрел на сломанный смычок, потом медленно взял его рукой, которая в первый миг потянулась за кольтом, и, подняв за обломанный конец, покачал в воздухе другим, повисшим на конском волосе. — Хм-м-м, — сказал он.

Дверь у нее за спиной открылась. Вошел один из бойцов. Бросив в ее сторону мимолетный взгляд, он поспешил к дальнему концу стола, затем наклонился и начал что-то говорить белокурому начальнику. Она уловила вполне достаточно: aeroplano и тапапа[41].

Он встал и взял со стола кольт.

Она смотрела на пистолет. «Я не знаю, — сказала она самой себе совершенно спокойно, — как мне приготовиться? Как вообще к этому готовятся? Когда это произойдет, ты все равно уже ничего не узнаешь. Спросить предков».

Белокурый jefe, высокий, почти двухметрового роста, шепнул что-то солдату, который принес ему сообщение. Шум, доходящий до комнаты, изменился, усилился, снова послышалось гудение. Лампочки на столе включились, выключились, затем включились снова, брызнув ослепительным светом, разговаривающие мужчины превратились для нее в два силуэта. Она подождала, прислушиваясь, о чем еще они будут шептаться; она упустила возможность захватить их врасплох в тот момент, когда неожиданно включился свет. Как всегда, момент был упущен.

Боевик кивнул и полез в карман. Он подошел к ней сзади, в то время как jefe улыбался свысока, попыхивая сигарой. Он взял футляр от виолончели, который стоял прислоненный к одной из переборок.

Боец за ее спиной взял ее запястья, надел на них что-то маленькое и жесткое и туго затянул.

Белобрысый поднял с пола виолончель и бережно уложил в футляр.

— Отправьте мисс Онода обратно на ее судно, понятно? — сказал он.

Боец рывком поднял ее на ноги. Jefe быстро кивнул белокурым ежиком.

— Дендридж, — сказал он ей, — Эрл Дендридж. — Он вручил футляр с виолончелью боевику. — Был очень рад познакомиться с вами, мисс Онода. Доброго вам пути и благополучного возвращения.

Она убила человека, это случилось в аэропорту.

После того как она потерпела фиаско с американским турне, а затем несколько дней проплакала дома у матери, не выходя на улицу, не пожелав даже встретиться ни с кем из старых друзей, она уехала обратно в Токио, сняла со счета свои сбережения и, решив устроить себе каникулы, отправилась путешествовать по всей стране на автобусах, поездах или паромах, останавливаясь по возможности в рёканах[42]. Странствия подействовали на нее успокоительно; тут, на земле, все утешало, потому что все обладало массой и текстурой, все мерилось простой мерой, расстоянием от точки до точки. Размеренный и спокойный уклад японских гостиниц, где все шло по заведенному веками порядку, подарил ей умиротворение.

Тело упало на грязную затоптанную траву, глаза все еще смотрели удивленно, в то время как ноги судорожно дергались и звенел пронзительный крик, заглушаемый ревом приземляющегося реактивного самолета. Его ноги дернулись в последний раз.