Кандагарская застава

В Мусакале, конечно. Ни к кому не заходил, прямо в автобус. Пшеницу отдал Сеиду Акбару, его пшеница, все подтвердить могут. А утром на площадь стали сходиться люди. Он их посадил и повез, вот и все. Больше ничего он не знает.

— С муллой Акрамом видался? Что известно о Махмудхане?

Про муллу Акрама слышал, но видеть не видел. Про муллу Акрама все знают. Очень сильный, очень богатый, много земли, кишлаков. Никакого Махмудхана не знает. Кто такой Махмудхан? Мельника Мухмуда знает. А Махмудхана не знает. Может, другие знают?

— Есть ли охрана в Мусакале?

Один раз перед въездом в Мусакалу его задержали. Ненадолго. Взяли денег, пятьсот афгани. Всегда берут и дают расписку. Люди были с винтовками, пятнадцать или двадцать. Кажется, был пулемет, большой, на подставке. А кто такой Махмуд, сколько у него людей и сколько пулеметов и ставит ли он по дорогам мины — не знает. В прошлом месяце его брат подорвался на мине. Брат его тоже шофер. Но мина, благодаря аллаху, взорвалась под задним колесом, и брат остался жив. А кто такой Махмудхан, он и вправду не знает.

Батурин слушал, благосклонно кивал. Вкрадчиво переводил Березкину, опуская всю мишуру, оставляя лишь одно существенное, имеющее отношение к развединформации. Видел, что водитель лукавит, не говорит правды. Исколесив за рулем все окрестные дороги, встречаясь со множеством местных людей, он не мог не знать Махмудхана, молодого помощника моджахедов, превративших Мусакалу и соседние села в укрепрайон, с траншеями, огневыми точками, минными полями, с контрольно-пропускными пунктами и дозорами.

Этот юркий, смышленый, быстроглазый водитель в золоченой шапочке наверняка служил моджахедам. Быть может, был и сам моджахедом, перевозя на своей машине оружие, отряды бойцов. Был он не бедняк, не крестьянин, о чем свидетельствовал золоченый дорогой куполок на его голове, новые глянцевитые туфли, обитые медными бляшками. Не был он и крупной птицей. Служил душманам из страха и за деньги. И этот страх сквозил в его повадках и жестах, в выражении глаз.

Все это чувствовал и угадывал Батурин, перевидав за время службы множество подобных ему, научившись по тонким, почти неуловимым приметам различать в человеке род его занятий, сословие, внутренний мир и характер.

— По-моему, он нам крутит мозги! — сказал Березкин. — Как ты считаешь?

— И мне так кажется, — ответил Батурин. И моментально испытал сложное чувство, похожее на вину и раскаяние. Он, так любивший Восток, его культуру, психологию, нравы, стремившийся проникнуть в глубину пленительных восточных стихов, народных обычаев и верований, — он был военным переводчиком, разведчиком. Использовал свои знания в целях разведки, в целях войны. Обращал эти знания против стоящего перед ним, дрожащего от холода человека.

— Скажи ему, если будет врать, мы не станем с ним цацкаться. Передадим, к чертовой матери, в госбезопасность, к Хассану. Уж он из него вытрясет правду. А если скажет дело, денег дадим и отпустим.

Батурин перевел последнее обещание — насчет денег. Хассан, начальник уездной госбезопасности, был яростный, вспыльчивый, не улыбающийся никогда человек. Душманы вырезали у него семью — жену, детей и родителей. Гоняясь за бандами, уходя в засады, бесстрашно рискуя, Хассан мстил за семью, был беспощаден с пленными.

Водитель суетился, прижимал дрожащие руки к груди, божился, что говорит одну правду. Шапочка сверкала на его черной голове, как маковка минарета. Его увели, чтобы снова допросить поутру.

Второго пленного звали Рахим Хамед. Старый, усталый, унылый. Чалма его была серого, пыльного цвета, из вялой, мятой материи. Из драного, незастегнутого пальто торчала вата. Темная, с проседью борода была немыта, нечесана. Босая, потерявшая чувяк нога, стояла ребром на грязном, заплеванном полу. Подошва была черной, костяной, как копыто, а ладони казались вытесанными из камня. Он вошел и тут же присел у стены на корточки, как сидят у дувалов уставшие, наработавшиеся крестьяне. Он и был крестьянин, изнуренный трудами и бедностью.

— Как чувствуете себя, уважаемый Рахим Хамед? Ничего не болит? — начал Батурин.

— Что? — переспросил пленный. Он не понял вопроса, не понял сострадания, равнодушный к случившемуся, готовый ко всему, что еще может случиться.

— Где живет и чем занимается? — спросил Березкин.

Батурин и так знал, чем занимается сидящий перед ним человек, чьи руки окаменели от бессчетных прикосновений к земле, прорывая арыки, кяризы, перекапывая ее кетменем, возводя на ней саманные стены и изгороди. Земля осела в человеке серым прахом, сделала его земляным.

Отвечал он вяло, часто не понимал, переспрашивал. Будто Батурин говорил с ним на диалекте, и вопросы, самые простые, были ему непонятны.

Он жил в кишлаке Ланда-Нова и выращивал на маленьком поле терьяк — конопляное семя, из которого изготавливали наркотик. Все окрестные кишлаки, подвластные мулле Акраму, выращивали терьяк. В дни урожая приходили вооруженные люди и забирали коноплю, оставляя немного денег — на проживание, на муку, на керосин и одежду.

— Сколько приходит людей? — спросил Батурин.