Кандагарская застава

— Скажи ему, — Березкин хлопнул пленного по высокому плечу, — скажи, он получит деньги. Вечером придем, потолкуем!

Афганец не кивнул, не ответил. Лицо его было спокойно и каменно. Уходил, опираясь на палку, сопровождаемый двумя автоматчиками.

Батурин лег. Он страшно устал. Глаза его были закрыты. Под веками, окруженная красным и белым, чернела дымная яма. Мчался всадник. Мелькали копыта. Клубилась прозрачная пыль. Оборачивался, приближался, отпечатывал в близком лице Батурина свое бледное, под белой чалмой лицо. И это лицо вошло в Батурина как отпечаток смерти. Чужая смерть погрузилась в него, становилась его собственной смертью.

После обеда он сидел в штабе, в кабинете Березкина, уточняя тексты фонограммы для агитационно-пропагандистского отряда. Броневик «Алла Пугачева», как называли его пропагандисты, выезжал вперед, за оцепление, перед войсковыми порядками, и вещал на окруженный кишлак, предлагая мирному населению покинуть жилища, выйти из зоны боя, собраться в безопасном месте. Когда мирный народ, женщины, старцы и дети покинут дома, самолеты нанесут удар по мятежному, превращенному в крепость кишлаку.

«Благородные мусульмане, жители Мусакалы, — говорилось в тексте, — во избежание напрасных жертв и кровопролития, на которые хочет обречь вас мулла Акрам, предлагаем вам собраться к двенадцати часам пополудни у Сухого колодца, возле селения Чархи Дрош, где вывешен белый флаг…»

Батурин уточнял отдельные фразы перед тем, как отнести листок в политотдел. Представлял, как зеленый маленький броневичок, огибая стоящие в «блоке» боевые машины, медленно покатится навстречу недвижному, в желтом солнце кишлаку. Останавливается, замирает, снова начинает осторожное продвижение. Гортанный, булькающий, сносимый ветром звук улетает к домам, дувалам, гуляет среди затаившегося, обреченного на удар кишлака, возвращается неразборчивым, многократно отраженным эхом.

Березкин, сосредоточенный, аккуратный, тут же погрузился в бумаги, делая пометки на карте, в блокноте, в толстой, извлеченной из сейфа тетради.

Прогрохотали за дверью шаги. Без стука, запыхавшись, заскочил дежурный:

— Товарищ полковник, командир на ЦБУ вызывает!.. Жгут колонну!.. Вслед за начальником разведки Батурин проскочил в центр боевого управления, где уже собрались офицеры. Обступили настенную карту, впились в телефоны и рации. Командир среди разноголосицы позывных и команд стискивал трубку, перекрикивал штабистов:

— Где у тебя головные?… «Змея», «Змея»… Я спрашиваю, где у тебя головные?…

И, выведенный на громкий динамик сквозь шелесты и хрусты эфира, далекий голос старшего колонны отвечал:

— «Гора»! «Гора»!.. Я — «Змея»!.. Головные горят!.. Три головные горят!.. «Нитка» остановлена!.. Очень сильный огонь!.. Есть «ноль двадцать первые» и «трехсотые»!.. Дайте «Гром»!.. Цели «сто сорок третья» и «сто сорок восьмая»!.. Очень сильный огонь «бородатых»!..

Березкин, потрясенный, не имея места у телефона и раций — артиллерист, авиатор, тыловик, начальник штаба, сам командир, все выкликали, выспрашивали, отдавали команды с похожими, ожесточенными лицами, — обратился к Батурину::

— Сейфуддин!.. Предатель!.. Сволочь!.. В глаза мне смотрел!.. Целовались!.. Водку пили!.. Братом называли!.. Никому нельзя верить!.. Только гвоздить!.. Огнем их, огнем!

Батурин понимал: случилось несчастье. Рухнул, рассыпался, превратился в ничто сложный, взлелеянный план примирения с группировкой Сейфуцдина. Все тайные и явные встречи, посулы оружия, выплата денег, все, что должно было превратить враждебные банды в дружественное, союзное войско, прекратить боевые действия в обширном районе, сохранить от разорений кишлаки и посевы, сберечь свои и чужие жизни, — все это рухнуло. Провален план, который приветствовали в Кабуле как победу мирной политики. Все это пропало и кончилось. Дорога, которую взялся охранять Сейфуддин, пропуская колонны, снова превратилась в арену войны. Сейчас на этой дороге взрывались и вспыхивали «наливники», падали солдаты; «бэтээры» сопровождения, крутя пулеметами, били по кручам, где в окопах угнездились стрелки, поражали разрывными пулями цистерны с топливом. Лопались громадные шары огня, вставали черные башни копоти. После взрыва скелет машины спекался в белом огне.

— «Гром»!.. Я — «Белка»!.. Я — «Белка»! — хрипел в трубку начальник артиллерии, направляя огонь на дорогу. — Цели «сто сорок третья» и «сто сорок восьмая»!.. Беглый огонь!..

Березкин бешено крутил синими, потемневшими от ненависти глазами:

— Предатель!.. Спалить его заживо!..