Кандалы для лиходея

Сильно пить Маняша стала после того, как однажды на ярмарке повстречала Никодима Коновалова. Тот вначале не узнал Маняшу, а потом посмотрел так презрительно на подвыпившую женщину, хохотавшую в окружении мужиков, что та, заметив этот его взгляд, осеклась, посмурнела и пропала из вида. То ли стыдно ей стало за себя перед Никодимом, то ли не хотела она видеть человека, которому когда-то отказала в любви, но видели ее в тот день в питейном доме пившей в одиночестве горькую.

Вот так и пошло-поехало. Водочка – это такой продукт, что, пообвыкнув к ней, долго без нее уже не можешь: и уныние приходит, и тоска-грусть мучительно гложет. А глотнув горького напитка, вроде бы и ничего, жить можно. И трава зеленее, и небо с овчинку уже не кажется…

Лето прошло, зима, еще одно лето. Как-то осенью Маняша допилась до того, что у нее остановилось сердце. Послали за лекарем. Тот примчался в две минуты, суетился, поднимал Маняше веки и смотрел в глаза, беспрестанно щупал пульс. А потом, словно с досады, столь сильно ударил ее промеж грудей, что такой удар и крепкого мужика мог с ног свалить. Маняша охнула, задышала, открыла глаза и покрыла лекаря отборным матом. Потом встала и пошла в кабак похмеляться.

Кончила она плохо, как и следовало ожидать. На следующую зиму замерзла до смерти в какой-то канаве близ большака. Так и нашли ее, скрюченную и заледенелую. И осталась Настасья сиротой. Конечно, где-то в Рязани проживал ее отец, первой гильдии купец и мильонщик Крашенинников, но, видно, дитя ему совсем не нужное было, иначе бы давно за ним приехал. Или еще раньше, когда Маняша уходить от него задумала, оставил бы дочку при себе. Поэтому жить стала Настасья при бабке Дуняше, что, собственно, и всегда было.

Настасья не пошла в мать. Бойкой не была, в заводилах ее никогда не видывали, однако чувствовалось в ней нечто такое, что лучше было бы ее не трогать. Нет, она не обижалась. Просто могла посмотреть своими словно не отошедшими от смеха глазами так, что оскорблять ее или говорить какие-либо гадости уже не хотелось. Гордость это была или нечто иное, чему и названия нет – трудно определить, да и неважно.

О своем происхождении, что она внучка князя Рюриковича, Настасья, конечно, ведала. Опять же от бабки. Мать, когда еще была жива, об этом ничего не говорила, а если и говорила, то в пьяном угаре, и Настя об этом ничего не помнила, да и понять Маняшу, что она там лопочет в хмельном угаре, было весьма затруднительно.

Пришло время, и бабка Дуняша выдала Настасью замуж за тихого и незлобивого мужика Семена Чубарова. Настасья не сопротивлялась, истерик бабке не закатывала, как непременно поступила бы ее матушка, и при венчании в церкви на вопрос священника, готова ли она быть вместе со своим мужем и в горе, и в радости, спокойно ответила:

– Да.

Жила она в мужнином доме недалеко от барского дома, все бабьи работы исполняла исправно, как и прочие иные селянки, однако телесами не добрела и жирком бабьим не зарастала: сказывалась княжья порода.

Любил ли ее Семен, о том неведомо, но то, что она не любила его, а просто терпела, про то известно точно. А как-то однажды ей навстречу попался управляющий Козицкий. Настасья поздоровалась. И взгляды их встретились. На какое-то мгновение им обоим показалось, что они хорошо знают друг друга, просто давно не виделись. Так между ними протянулась ниточка, которая могла либо порваться через малое время, либо привязать их друг к другу.

Ниточка эта не порвалась. Напротив, она крепла с каждым днем. Несколько раз Настасья делала так, чтобы попасться навстречу Козицкому. Во вторую свою встречу они перемолвились ничего не значащими фразами, а на третью уже разговаривали, как близкие друзья.

А потом умерла бабка Дуняша. Как-то совсем неожиданно, в одночасье. И не болела ничем, просто вечером легла спать, а утром не проснулась. Верно, вышел отведенный ей Богом срок.

Схоронили бабку. И Настасья почувствовала одиночество. Семен был не в счет, поскольку единения с ним она никогда и не чувствовала. Из разных они были миров. И почти никогда ни о чем не говорили, когда оставались вдвоем. Он вообще был молчун, этот Семен Чубаров.

И Настя затосковала. Она не принялась пить горькую, как ее матушка, заливая тоску водкой; не впала в веселое отчаяние, когда на все наплевать, даже на саму жизнь. Жить Настасья хотела, но не так, как жила с Семеном. Вырваться из села навсегда, из этой размеренной жизни, где ничего не происходит и которая проходит, как один сплошной день без солнца и радости, – вот что стало заветной мечтой Анастасии. Она, как и ее мать, захотела жизни иной, полной света и красок. И чтоб ни в чем себе не отказывать. Ведь живут же так другие. А чем это таким они больше заслуживают счастья и радости, нежели она? Прочь из села к беспечной и веселой жизни, без всех этих гусей, коз и кур и сопения Семена в редкие минуты их соития, никакой особой радости ей не доставляющие. Помочь в осуществлении этой мечты мог лишь один человек – управляющий Козицкий…