Кандидат на выбраковку

Тогда же я сделал маленькое открытие. Перечитав множество детективов, я не раз встречал описания случаев, когда шпион, чтобы его не опознали по почерку, пишет левой рукой. Начав практиковать такой же метод, я обнаружил, что литераторы, описывающие подобные случаи, не ведают, о чем пишут. Почерк моей левой руки отличался от почерка правой только наклоном букв: у правой они клонились вправо, у левой – влево. Больше никаких различий не было.

На какое-то время я перестал беспокоиться. Правая рука продолжала ломаться, но ее переломы меня уже не расстраивали – левая-то действовала. Одну или две письменные работы я написал и сдал несколько зачетов за первый семестр. Радоваться, однако, мне пришлось недолго.

Учеба в институте сильно отличалась от учебы в санатории. Дело не в том, что учиться стало тяжелее. Материал давался без особых усилий. Тяжелее стало из-за возросших нагрузок на руки. Теперь я уже не мог не писать. Сдавать письменные работы требовалось обязательно, никто меня от них освобождать не собирался. Я и не предполагал, что, живя со своим заболеванием уже достаточно долго, стану, тем не менее, получать от него сюрприз за сюрпризом.

Когда врачи ставили мне диагноз, то, рассуждая о моем будущем, обещали, если я доживу до шестнадцати лет, – что, по их мнению, маловероятно, – то переломы прекратятся. Когда я окончил школу, мне стукнуло семнадцать, я с надеждой ожидал, ну если не окончательного прекращения переломов, то хотя бы некоторого замедления травматической активности организма. Однако не случилось ни того, ни другого. Напротив, мои руки стали ломаться с такой немыслимой частотой, что я, уже переживший за свою жизнь не одну сотню переломов, начал испытывать нешуточный страх.

Дело заключалось не в боли, которую приходилось переживать после каждого перелома. Руки (а к тому времени у меня действовала только одна, левая) были для меня гарантией самостоятельности и определенной независимости. Возможно, со стороны это выглядит болезненной иллюзией: «самостоятельность», «независимость», но мне, изнутри, мой быт виделся иначе, чем окружающим. За всю свою сознательную жизнь я припоминаю один-единственный период, когда меня кормили посторонние. Даже когда левая рука, последняя «рабочая», оказывалась сломанной в нескольких местах, даже тогда я делал все, чтобы самостоятельно есть, чистить зубы и так далее, и не представлял, что может быть иначе. Большую часть моей домашней жизни я оставался один. Если в таких условиях я не смог бы самостоятельно ни есть, ни пить, ни обслуживать себя после того, как схожу в туалет, мне оставалось бы только одно – не жить совсем. А я хотел жить. Я очень хотел жить, а не существовать подобно растению.

* * *

После того, как нагрузки на единственную «трудящуюся» руку стали интенсивнее, она принялась «чудить». Дело доходило до того, что рука ломалась в моменты, когда я брал ручку, чтобы писать, или ложку, чтобы есть. Я пережил много переломов в своей жизни, однако, ничего подобного еще не было. Самым тяжелым становилось осознание, что улучшений ждать не приходится. Дальше будет только хуже.

Я начал понимать, что без операции, без хирургического вмешательства тут не обойтись. Оставалась лишь самая малость – найти врачей, готовых за меня взяться. Из своего больничного опыта я вынес убеждение: единственный, оставшийся для меня путь – заставить, именно заставить, медиков попробовать побороться с моим недугом. Как угодно, хоть на операционном столе, хоть под ним.

В то время любимой моей телепередачей была программа «Здоровье» – одна из редких на советском телевидении гуманных программа, не позволявшая страждущим, во всяком случае мне, окончательно пасть духом. Однажды в ней прошел сюжет о клинике доктора Илизарова. Об Илизарове и его методе лечения переломов и удлинения костей я, имея за плечами огромный стаж лежания в больницах, конечно же, знал и видел сам «аппарат Илизарова» в действии.

Я понимал, что лечение именитым прибором не для моих конечностей, но оставалась надежда, что может быть, в курганской клинике мне смогут чем-то помочь. Несколько лет назад я познакомился с Ириной Локтионовой, у которой были врожденные вывихи бедер. Она передвигалась по коридору больницы, сидя на табурете, поочередно переставляя то левую, то правую его стороны. Позже я узнал, что в Кургане ей были сделаны операции, и она встала на ноги. На костылях, но – пошла. Мне же нужно всего лишь что-то сделать с моими руками. Я нашел номер телефона Ирины, мы возобновили знакомство. Подолгу разговаривали почти каждый день. Ирина укрепила во мне надежду. Я написал письмо в Курган и стал ждать ответа. В письме я даже не просил – умолял помочь хоть немного укрепить мои руки. Писал с каким-то двойственным чувством. С одной стороны, очень хотелось надеяться на положительный ответ. С другой, я понимал, что разработки, которые применяют в курганской клинике, настолько далеки от лечения моего заболевания, что надеяться на положительный ответ мне не стоит.