Канифоль

Мамин спокойный тон отчего-то задел Соню. Провожая взглядом захватчиков, с позором покидавших ложу под шиканье театралов, она сжимала подлокотник кресла, напрочь забыв о торжестве справедливости.

Весь второй акт ей не удавалось сосредоточиться на спектакле, даже арендованный родителями бинокль не помог. Фокус её внимания сместился дальше, минуя сюжет, артистов и разворачивавшееся на сцене великолепие. Соню охватила тоска. Отвоёванное место утратило ценность. Она хлопала так, что отбила себе ладони, и навязчивая, пульсирующая в такт с аплодисментами идея пускала в её мозгу ядовитые корни: её законное место не в ложе, и вообще не в зрительном зале.

Об отпечатке помады у неё на щеке никто не вспомнил. Она стёрла его сама, нечаянно – часто дотрагивалась до лица в темноте.

Тётя то и дело наведывалась к её родителям в гости и приглашала их семью в театр.

Сонино любопытство невозможно было унять. Она повсюду совала нос: от цеха по изготовлению пуантов до репетиционного зала, где танцовщики занимались и разучивали новые партии.

Она наблюдала, как пожилой мастер с помощью резца и наждачной бумаги корректирует колодки примы с учётом того, как изменились её стопы за последние несколько лет. В зале, проветриваемом после экзерсиса, искала выемку от тётиной ладони на деревянном станке. Она подавала костюмерше Тамаре Львовне булавки и подмечала, как тётя разрешает гримёрше себе прислуживать.

– Мона, душа моя, лебедь моя колченогая! – врывался в уборную разъярённый премьер в облачении Ротбарта. – Шевели мослами, наш выход!

Полы его мантии развевались, открывая обтянутые чёрной лайкрой ноги – рельефные, поджарые – ноги языческого жреца в сезон беспощадных ритуальных бдений.

Он щурился на Соню, близоруко прижав накрашенное веко пальцем, и выдавал:

– И ты здесь, клоп?

Она, усвоив этикет артистов, почтительно делала реверанс, сгибая острые коленки. Ротбарт сгребал её в охапку, накрывал мантией и, лягнув дверь пяткой, утаскивал добычу по коридору, рыча на весь этаж:

– Ты разогрелась, косиножка?! Настал твой час блистать на сцене!

Мона семенила следом, поправляя корону чёрных перьев на голове.

Доставив Соню, как и грозился, к сцене, Ротбарт опускал её наземь возле осветительных приборов. К ним подскакивал помощник режиссёра с трясущимся подбородком и хрипел:

– С ума сошли! Где вас носит, полминуты до выхода!..

– Это она прокопалась, – закладывал премьер Мону, и они ругались шёпотом, обмениваясь щипками.

Соня, изнемогая от волнения, прислонялась к занавесу. Всё обрывалось у неё внутри, когда тётя и её партнёр с разбегу бросались под софиты, к беззвёздному пространству авансцены, поправ слабость, боль и земное притяжение. Крича им «Браво!» из первой кулисы, она ликовала, охваченная жаром. Безначальное солнце славы раскалённым прожектором восходило у неё за спиной.

Однажды тётя явилась без приглашения: отперла квартиру ключами, выпрошенными у консьержа, разулась в прихожей и заглянула в гостиную – боязливо, по-воровски, словно надеясь никого не обнаружить.

Соня в отсутствие родителей играла в куклы; обрадовавшись гостье, она осмелела и повисла у той на шее.

Мона ступила на ковёр босиком. Её холёные, отливающие розовым пятки и ногти без обуви и чулок казались вырезанными из воздушного суфле – ноги настоящей принцессы. Выпирающие косточки портили картину, но это из-за того, что тётя часто танцевала отрицательных героинь. У злодеек, пусть и прекрасных, непременно должен быть изъян.

– Хочешь поехать ко мне домой? – спросила тётя, одёргивая смявшуюся от Сониных объятий блузку.

– Да! – выпалила девочка. – Когда?

– Сейчас, – ответила тётя, выманивая её в прихожую.

Разбросанные на ковре игрушки она отодвинула в сторону ногой.

– Одевайся, – велела она, притормозив у настенного зеркала. У неё слегка покраснели веки и осыпалась тушь.

Вынув из косметички ватную палочку, Мона ликвидировала огрехи макияжа и помогла Соне зашнуровать ботинки. Она продела её застревающие ручонки в рукава курточки, натянула ей шапку на брови и, щёлкнув выключателем, вывела племянницу за порог.

– А что скажут родители? – опомнилась Соня, тщетно пытаясь допрыгнуть до кнопки вызова лифта. – Они разрешили?

Она с тревогой взглянула на тётю, вынимавшую ключ из скважины.

Связка звякнула у Моны в руке; подкинув ключи на ладони, она поймала их и сжала так, что побелели пальцы.

– Разрешили, – выговорила она. – Они отпустили тебя с ночёвкой.

…Повзрослев, Соня тысячу раз воскрешала в уме детали того визита; осмысляла увиденное; перекраивала полотно событий снова и снова, заменяя фрагменты, дорисовывая штрихи, но её детская память вылиняла, побелела, будто ветошь на солнце, и Соня билась над ней, как некромант-неудачник над трупом, так и не сумевшим породить ни вздохов, ни слёз.

Босые ступни Моны, их поражающая интимность – так дерзко, без стеснения, обнажить не просто часть тела, но драгоценный рабочий инструмент! А куклы, которых Соня не успела собрать: изящно отодвинув их с дороги, тётя заодно отодвинула Сонино детство.