Каникулы совести

На самом-то деле, конечно, никакой преданности я в этот момент по отношению к нему не испытывал. Даже наоборот. То есть, понятное дело, я совершенно искренне пытался вызвать в себе, пусть даже насильственно, хоть какое-то чувство уважения — всё ж Президент, не кто-нибудь. Но с каждой секундой это получалось у меня всё хуже и хуже — уж больно зачуханным, занюханным и каким-то несерьёзным он выглядел. В довершение беды я вдруг ощутил, что мои старые, варикозные ноги исподволь, но неумолимо начинают протестовать против вынужденной неподвижности, — а это, как вы понимаете, способно вызвать раздражение даже у самого ярого и кондового патриота. Короче, ещё немного — и, скорее всего, я бесповоротно погубил бы себя каким-нибудь неосторожным словом или междометием.

К счастью, этот неотёсанный, смахивающий на тётку хмырь в полинялой тельняшке вовремя спохватился — и махнув рукой на стоящий напротив стул, буркнул:

— Присаживайтесь.

Я не заставил себя упрашивать и, сделав несколько робких шагов, с облегчением плюхнулся на указанное мне место.

Теперь мы с Бессмертным сидели за столом «визави» — так близко, что я мог ощущать нюхом несвежесть его тельника. Это, собственно, и единственное, что изменилось в мизансцене — в остальном же всё осталось по-прежнему: он молча разглядывал меня с откровенной и непристойной алчностью, я же старался выдержать его взгляд с суровым и почтительным достоинством. К счастью, на его лице даже при ближайшем рассмотрении не оказалось ничего такого, за что мог бы зацепиться недоброжелательный взор — ни морщинки, ни прыщичка, ни, Боже упаси, старческого пятна на гладкой матовой коже, — разве что, пожалуй, выглядел он бледновато в синтетическом свете «дневных» ламп. Ясно, не пользуется косметикой — для людей нашего поколения это неприемлемо. «Не всё то можно, что модно», — вспомнил я присказку из какой-то видеорекламы, и эта милая, немного старомодная формула каким-то забавным образом отчасти примирила меня с происходящим.

А Гнездозор, видимо, тем временем благополучно завершил сбор визуальной информации обо мне — ибо вдруг заморгал круглыми глазами, ни с того, ни с сего улыбнулся — улыбка его, кстати, оказалась вполне экранной, с миловидными ямочками на круглых щеках, — и мечтательно проговорил:

— Так вот, оказывается, вы какой, Анатолий Храмов… Вот вы, значит, какой… Я-то вас совсем другим себе представлял… — после чего рассеянно уткнул глаза в матово-чёрную крышку ноутбука — и вновь погрузился в угрюмое молчание.

Если он рассчитывает, что я возьму нить интеллектуальной беседы в свои руки, то сильно ошибается, мелькнуло у меня в голове. То есть, конечно, я мог бы. Не проблема. Но, видите ли, я на таких делах собаку съел. Случается, за время полуторачасовой беседы с пациентом я не произношу ни слова. Нет, буквально — ни словечка. Пациент выговаривается сам. А я разве что одобрительно похмыкиваю в нужных местах. Хотите верьте, хотите нет, но такая вот имитация внимательного вслушивания подчас обеспечивает гораздо лучший терапевтический эффект, чем всякое там вдумчивое словоблудие и хамские «наводящие» вопросы.

Вот и теперь я предпочитал ждать. Сидел и дожидался катарсиса. По моему скромному опыту, он должен был случиться не далее, чем в ближайшие три минуты.

И что же вы думаете? Профессиональное чутьё не подвело меня и на сей раз. Я дождался.

Помолчав минуты две-три, Гнездозор вдруг снова устремил на меня мутный взор и улыбнулся. Но это была уже совсем другая улыбка — не та, экранная, известная каждому россиянину. Такой улыбки я ни разу не видел в новостях. В ней было что-то детское. И вместе с тем фальшивое. Типичная гнусненькая улыбочка нашкодившего пацана — кривенькая, слегка глуповатая. Это было так странно и необьяснимо, что теперь уже я без всякого стеснения смотрел на него во все глаза.

А он, видимо, уловив моё удивление, нервно хмыкнул — и таким же паскудно-неестественным тоном — репетировал, видно, заранее, подлец, может, даже и перед зеркалом — поинтересовался:

— Ну, и как там поживают великие герои Революции и дедушка Ленин? Или это уже вроде как неактуально — по нынешним-то временам? А, Анатолий Витальевич?…

(Это вежливенькое «Анатолий Витальевич» он выговаривал с особым смаком, — и в какую-то долю секунды я успел подумать о том, что почему-то никогда прежде не замечал, как красиво и мелодично, оказывается, звучит моё имя).

— Чего-чего?.. — машинально переспросил я. Мозг, видимо, ещё не зарегистрировал начала распада. Зато Гнездозор отчего-то пришёл в полный восторг:

— Ну как же, Анатолий Витальевич! Дедушка Ленин! Чем вы теперь лечите своих маленьких пациентов? Или они умирают?..

Вспышка слепящего света. Удар поддых.

Я мучительно пытался досообразить, допроснуться, что-то понять. Не может быть. Это-то как они раскопали? ИБР тогда ведь ещё не было. А что было? ФСБ? Или нет, КГБ? Забыл. Стар. Но тогда-то я не был стар. Я был юн. Слишком юн, чтобы все эти службы, как бы они там ни звались, могли мной интересоваться.